Августа Михайловна
Андрея Офенбурга после окончания истфака в 1950 г. «распределили» в педучилище городка Кологрив. Было там тогда такое. В Кологриве «поставили» его «на квартиру» к Августе Михайловне Смирновой. Ей на вид было лет 50. Круглолицая, совсем беззубая, с постоянно красными щеками и совершенно глухая. Говорить с ней можно было только приложившись к ее уху. Встретила она Андрея радушно. На вопрос, сколько платить за квартиру, весело ответила:
— А сколь тебе не жаль! А чтой-то у тебя фамилия какая-то чудная, сразу и не выговоришь. Поляк, что ль, будешь?
— Нет, еврей.
Она всплеснула руками:
— Яврей?! У нас таких-то отродясь не бывало! А слыхать, народ вроде бы непьющий, недрачливый.
Пришедший с Андреем физрук педучилища Борис Бочин со смешком сказал:
— Как это так — не бывало? Бывало. В 18-м годе, мне отец сказывал, приезжал сюда комиссар, чернявый такой, советскую власть устанавливать. Установил. Сыну Васьки Смирнова Петьке наказал:
«Будешь тут в Совете править. Людей держи в строгости. Мы не какие-нибудь там буржуазные, мы порядок для народа обеспечим!»
И метку свою оставил: Нинка Вольман из Сельхозконторы, она и есть его дочка. А сам поехал в другие места — тоже советскую власть устанавливать и, может, метки другие оставлять…
— Будет тебе, Борис. Несешь невесть что, — сказала Августа Михайловна.
Жила Августа Михайловна почти все время одна, хотя была замужем и имела двух взрослых детей — сына и дочку. Муж, которого она называла Василичем — небольшого роста, тщедушный мужичок, ходивший в телогрейке и замурзанной флотской фуражке со сломанном козырьком. Работал в лесу, в лесхозе, домой приходил редко, чаще всего «выпимши». В один из своих приходов Андрея вылечил. Тот был сильно простужен. Василич сказал жене:
— Слышь-ка, мать, спустись-ка в подпол. Принесть надо бутыль. Я твово квартиранта на ноги становить буду.
От стакана самогона, который он «поднес» Андрею, того резко затошнило. Он посмотрел на Августу Михайловну, как бы спрашивая у нее: пить или не пить? Она махнула рукой:
— Пей! Должно, полегчает!
Андрей выпил. Василич велел ему лезть на печку и кинул вслед старый овчинный полушубок. Наутро Андрей почувствовал: поправился. С той поры стал верить в целительность такого «метода» народной медицины. Но «бутыль» и погубила Василича. Зимой, в заморозки, как сейчас говорят, с большого бодуна, он брел из леса домой, упал и замерз… Августа Михайловна жалела его:
— Он мужик-то был неплохой, добрый. Фронт прошел, ранен тяжело… Посля к водке и пристрастился. Да и в лесу-то кто не пьет. Опуститься-то человеку — просто, а вот подняться — ох как тяжко.
— Да ведь он вас мучил пьянкой своей.
— А может, он боле того мучился? Может, душа у его от той жизни болела, вот и пил…
Дети Августы Михайловны разъехались. Сын Вовка в Костроме сперва на каком-то складе охранником работал, Августа Михайловна точно и не знала. Про мать позабыл. Дочь Татьяна, как окончила в Кологриве педучилище, вышла замуж «на сторону», за тракториста из Буйского района. К матери хорошо, если раз в год приезжала. Два дня побудет — и назад: боялась своего мужичка без присмотра оставить. По пьянке с какой-нибудь девахой мог спутаться: мужики после войны еще долго в цене были.
Андрей любил разговаривать с Августой Михайловной о ее детях. Сидят, бывало, вечером за столом, тускло светит керосиновая лампа, за окнами метель. Августа Михайловна все свои дела по хозяйству переделала, что-то вяжет.
Андрей кричит ей в ухо:
— Поговорка есть: яблоки от яблони недалеко падают. Вот вы из яблонь редкого сорта, таких раз-два и обчелся. Святой человек...
— Будет болтать-то...
— Нет, так многие тут говорят. А вот детки ваши другие. Почему это?
Она откладывает вязанье.
— А вот ты послушай, как бабка моя мне рассказывала. Я еще в девках тогда была и со слухом.
«Вот, — говорила она, — только человечек на свет является, махонький совсем, а тут и Бог. В душу ему совесть вкладывает. Вложил! Слава тебе, Господи! Ан и дьявол поторопился. Бессовестность в душу младенца просунул. Теперь гляди, кто преуспел. Ежели совести божьей больше вложено, чем дьявольской бессовестности — совестливый, честный человек будет. А ежели наоборот вышло — плохо, добра не жди. Ан чаще-то как получается? И Бог и дьявол поровну в душу ребеночка свое вместили, и в людях — что добра, то и зла. Таких-то больше всего. Им нелегко: выбирать надо. А выбрать-то тяжко. Как пуды на плечи берешь. Слаб человек-то. Бессовестность — легко. У ней соблазнов полно, а на соблазны люди падки».
Андрей, пораженно слушая рассказ Августы Михайловны, спросил:
— Выходит, Бог и дьявол в равной силе? А то дьявол и посильнее?
— А может, и так. Неведомо. Бог, он от человеков требует, а дьявол им дает. К нему и тянутся.
— А Бог, он есть? И дьявол тоже? Вы верующая?
— Я? А как же? Эвон в углу иконы. И лампадка. А ты что же, неверующий, что ль?
— Нет.
— Плохо. Верующим-то, я мыслю, все ж полегче...
— Ну, от вас-то, я уверен, Бог дьявола сразу отогнал.
Она засмеялась:
— Мне он работую грамоту еще выдал. Мол, работать тебе, девка, до конца дней твоих!
Вот это была правда. С раннего утра и до позднего вечера Августа Михайловна пребывала в работе. Обхаживала корову Машку, поросенка Борьку, трудилась в огороде, убирала дом, как она говорила, «примывала» и без того идеально чистые полы. Особенно холила корову свою Машку.
— Коровы, оне умные, — говорила она, — а про Машку мою и говорить нечего. Я с пастьбы ее у ворот встречаю, она еще издалече только завидит меня, головой кивает, колокольчиком шейным звенит. Подойдет, я ее за шею-то и обойму. А как же! Кормилица! Только что налог на нее большой. Не сбавят? Не слыхал?
— Не прибавили бы.
— Вон как… Ну дак что поделаешь. Супротив властей бунтить нельзя. Смута получится. В Евангелии как сказано: «несть бо власти, аще не от Бога»…
И пришло время расставаться. Андрей отработал свое трехлетнее распределение и уезжал в Москву. Августа Михайловна вышла на крыльцо, и они никак не могли расстаться. Из кабины ожидавшей Андрея попутной полуторки вышел мрачноватый шофер, помолчал, поковырял сапогом землю, сказал:
— Павлик меня зовут. Больно долго прощаетесь. Родственники, что ли? Ехать пора, а то на переправе застрянем.
Место с шофером было занято, и Андрею пришлось лезть в кузов. Машина пошла. Пока она поднималась по отлогому холму, Андрей все еще видел Августу Михайловну. Но на спуске он потерял ее из вида.
После паромной переправы место в кабине шофера освободилось, и Андрей занял его. Разговорились.
— Давно у Августы-то жил?
— Три года, с самого начала работы в училище.
— Хорошая женщина.
Андрей рассказал ему о повествовании ее бабки про Бога и дьявола, вкладывающих в души младенцев совесть или бессовестность.
— Д-а-а, — задумчиво сказал он. — Может, конечно, оно и не так происходит, но все равно гляди, как интересно.
Помолчал, потом продолжил:
— Вот говорят про простой народ, что, мол, темный он, серый, как пожарные штаны. Э, нет. Видишь, как эти бабки задумываются, откуда люди хорошие, откуда плохие. Просто, конечно. А с другой стороны — вдруг так и есть, как думаешь?
— Просто? А знаешь, что такое простота? Это — предел опытности, последнее усилие гения.
— Дак что: народ, может, правду постиг?
— Не знаю. Вот у одного великого писателя главный герой говорит: «На свете есть такое, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам».
— Это точно!
Полуторка выехала на широкий проселок.