Ходи веселей, Кострома!
Кто из ветеранов Великой Отечественной не знает этой песни?
Ну, может быть, за минувшие годы выветрились из седых голов слова куплетов. Но уж две строчки припева – «А ну-ка дай жизни, Калуга, ходи веселей, Кострома» – как осколок в сердце, засели в солдатскую память. За это могу поручиться.
Строевой песней она не стала, потому что была написана в ритме вальса. Такую под ногу не приладишь. К тому ж и мелодия ее не из простых, быстро запоминающихся. Разве что припев.
Славная была песня. Таких теперь не сочиняют. В нынешних модных слова-трещотки и никакого мотива. По ушам хлещут, а в душу не лезут. И уж как только не исхитряются исполнять их всякие новаторы – и в припрыжку, и впритряску, и взасос, эффект один – сплошной балдеж, вроде как от литра бормотухи.
Ну да ладно, не потому заговорил о старой фронтовой песне. Напомнила она мне одну давнишнюю историю.
В нашей эскадрилье было два младших сержанта: моторист Саня Лапшин и мастер по вооружению Михаил Коротков. «Один паренек был калужский, другой паренек – костромской» – в точном соответствии с текстом той самой песни. А узнали мы об этом после того, как командир звена старший лейтенант Альчиков, вернувшись из госпиталя, привез нам десяток новых патефонных пластинок. В том числе и «Песню о двух друзьях» в исполнении всеми любимого Вадима Козина. Прослушав ее, Саня Лапшин простодушно признался:
– Братцы, я ведь тоже калужский.
И тут же Коротков ему ответил:
– А я костромской.
– Не врешь?
– Честно!
С тех пор и стали мы их называть Костромой и Калугой. И так эти прозвища вошли в речевой обиход эскадрильи, что и фамилии-то ребят позабыли: Кострома да Калуга, Калуга да Кострома. Уж на что буквоед начальник штаба майор Дашин, и тот однажды не удержался в уставных рамках. Увидев, что вышедший из столовки Коротков впопыхах надел головной убор задом наперед, скомандовал:
– Эй, Кострома, пилотка на месте, сам кру-гом!
До того как появилась у нас пластинка с этой песней, вроде бы и не общались между собой Лапшин и Коротков. Служебные функции в эскадрильи у них были разные: моторист Лапшин – на подхвате у механика самолета, а оружейный мастер со своим «механом» ответственные за безотказность пушек и пулеметов всего звена. Разве что в карауле случалось им попадать в одну смену или на один пост.
Но песня как бы слила воедино двух этих, в сущности, очень разных людей – старослужащего и салагу. Впрочем, такое единство не облегчало, а скорее утяжеляло воинскую службу парней. Судите сами: спешно требуется куда-нибудь послать двоих – на склад, в наряд или еще по какой надобности, непременно назначаются Лапшин и Коротков. Их не выбирают специально, просто они приходят первыми на ум старшине, технику, адьютанту, комэске. Раз двоих надо, значит, Калугу и Кострому.
К этому так привыкли, что уж и не представляли их порознь. И ведь какое совпадение: в алфавитном списке личного состава эскадрильи костромич и калужанин стояли рядом: вслед за Коротковым сразу шел Лапшин. И старшина на вечерней поверке выкликал их на одном дыхании, без паузы: «Коротковлапшин». И они в один голос отвечали: «Мы!» Другим бы такая вольность стоила наряда вне очереди, а им прощалась. Вроде бы иного ответа от них старшина и не ожидал.
Бывало, зимой в нелетную погоду техсостав эскадрильи собирается в землянке прорабатывать НИАС – наставление по инженерно-авиационной службе. Это чтобы не зря пропадало служебное время у техсостава. Старшина Аверченко нудно читает надоевшие всем параграфы. Тепло раскаленной печурки разморило технарей: кто кемарит, кто читает журнал, кто пишет письмо, на колено положив тетрадку… Вдруг дверь нараспашку, и вместе с клубами пара врывается старший техник эскадрильи Качалов.
– Баллоны привезли. Калуга, Кострома – быстро разгружать!
– Опять нас, – недовольно ворчит Лапшин, выбираясь из теплого закутка. – Других людей в эскадрильи нет…
– Далась вам Калуга с Костромой, – вторит ему Коротков.
– Разговорчики!– с напускной строгостью выкрикивает стартех, однако свое решение на этот раз меняет. – Ладно, сидите, коль перетрудились… Это кто там в уголке прячется? Отец русской авиации?.. А ну подъем! Быстро на разгрузку с Епишевым.
Отец русской авиации – это моторист Кузьма Можайский, бестолковый увалень, сачок, каких поискать. Его редко посылают на спешное или ответственное дело: знают – себе дороже станет. Ну а на погрузку-выгрузку козелков, баллонов и прочих тяжестей, на расчистку стоянки от снега, в кухонный наряд – он первый кандидат. Парень безотказный, но без понуканий не работник. Стоят над его душой – делает, чуть отвернутся – и у него руки опускаются. На нем внеочередных нарядов понавешено, что репьев на бездомной дворняге. Старшина и счет им давно потерял.
Можайский и Епишев вместе с вездесущим Качаловым исчезают. Продолжается монотонное чтение. Не проходит и четверти часа, опять в дверях стартех:
– Калуга, Кострома, быстро к Тюменцеву! Винт поможете снять.
Ах ты мать-перемать, достал-таки!
Единство это, в конце концов, стало тяготить парней. В самом деле, кому ж это понравится? Чуть что, где, куда – а ну-ка дай жизни, Калуга, ходи веселей, Кострома. Бегом!
И условились Лапшин с Коротковым на глазах у начальства держаться друг от друга подальше. Только эта маленькая хитрость им уже не помогла. Наоборот, создала дополнительные хлопоты. Увидел, к примеру, стартех Лапшина, кричит:
– А где Кострома?
– Не могу знать.
– То есть как не могу знать? – искренне удивляется Качалов.
– Да что мы с ним веревкой, что ли, связаны, – не выдерживает Лапшин. – У него свои дела…
Стартех на секунду примолкает: действительно, мотористу вовсе не обязательно знать, где в данное время находится мастер по вооружению. И поэтому следует приказ:
– Немедленно найди своего напарника и вдвоем на КП в распоряжение дежурного по полетам.
– Какой он мне напарник?
– Опять разговорчики?.. Ты у меня договоришься.
– Есть, найти напарника!
Ищет Калуга Кострому по землянкам, по каптеркам. Туда-сюда мечется по стоянке и наверно думает: «Уж лучше нам поблизости друг к дружке держаться – меньше беготни».
…Во Франкфурте-на-Одере наш истребительный полк стоял на одном аэродроме с полком штурмовиков. «Горбатые» ходили на Зеловские высоты, а наши «Яки» их прикрывали. В иной день по четыре вылета делали. У штурмовиков были большие потери. Гибли самолеты, гибли стрелки. Летчик кое-как приведет на аэродром изрешеченный ИЛ, зарулит на стоянку, глядь, а в задней кабине израненный «стрелкач». А то и вовсе – покойничек.
Вот отправили мы свои самолеты в очередной вояж, сидим в «квадрате» (место для перекуров так именуется в НИАСе). Откуда ни возьмись – посыльный из штаба:
– Коротков, тебя Дашин вызывает.
– Одного?
– Ага.
Мы даже удивились, почему не вместе с Калугой.
Вечером, когда, уставшие после натужного летнего дня, стали мы укладываться спать, слышим голос Лапшина:
– Ребята, а чего-то нет Костромы. В наряде, что ль?
– Так он теперь у штурмовиков, – говорит дневальный. – Вы разве не знаете? Ихний начальник штаба приехал к нашему. Говорит, выручай, дай хоть пару оружейников… Половину своих-то они вместо стрелков на самолеты посажали, а обслуживать на аэродроме матчасть некому. Ну, Дашин и раскошелился: Короткова и еще одного новенького из первой эскадрильи отправил в штурмовой полк на пару дней. А может и дольше.
Утром дошла до нас горестная весть: с тяжелым ранением увезли нашего костромича в госпиталь. Мы рты поразевали: с каким таким ранением? ЧП, что ль, в их полку какое?
– Да никакое не ЧП, – объяснил стартех (он уже был в курсе дела). – Вызвался Кострома стрелком лететь. В первом же вылете его и стукнуло.
– Во дурак! – вырвалось у кого-то. – Послали тебя оружейником, ну и заряжай пулеметы, пушки, подвешивай эресы – это твое дело. А стрелкачей пусть штурмовики в своем полку ищут.
– За медалью, видать, погнался…
– А может, на летно-подъемную норму позарился, – сказал приборист Попков. – Там же им в ужин по сто пятьдесят полагается после полетов.
– Ну, все высказались? – зло спросил Лапшин.
И не получив ответа, повернулся к Попкову.
– Ты-то бы уж, конечно, не полетел за стрелкача, даже если бы очень попросили.
– Рожденный ползать, летать не может, – пожал плечами Попков.
– Ловко, – подхватил Лапшин. – Так на брюхе и проползаешь до скончания века. Недаром куркулем тебя прозвали.
– А за куркуля промеж глаз полагается, – спокойно сказал Попков и поднялся со своего места.
– Но-но, – прикрикнул Качалов. – Петухи!
– Куркуль и есть, – не унимался калужанин.
– Заткнись, – огрызнулся приборист.
– Сам заткнись, куркуль вонючий…
Миша Коротков в полк так и не вернулся. Остался он жив или нет, мне не известно. Сразу после войны наш полк был расформирован. Старшие возраста демобилизовали. Уехал и Лапшин в свою Калужскую область. А нас, молодых, разбросали по другим частям Шестнадцатой воздушной армии.
Вот и вся история. Совсем негероическая, хоть и про войну.
Опубликовано: