А.А. Новиков

Самый долгий поединок

К Петру Андреевичу Пилютову я испытывал личную и глубокую симпатию. Мне нравилось в нем все: и веселый, общительный характер, открытый, истинно русский, и внешность, особенно когда он улыбался, широко показывая ровные, крепкие, очень белые зубы, и манера держаться — просто, но с большим достоинством. При среднем, но плотном телосложении — Пилютов до армии был молотобойцем и кузнецом на заводе — он производил впечатление богатыря. Да он и был таким в своих ратных делах. Петр Андреевич, говоря словами Суворова, действительно был смел без опрометчивости, деятелен без легкомыслия, тверд без упрямства, осторожен без притворства.

Впервые о Пилютове я услышал в 30-е годы, когда он вместе с В. С. Молоковым спасал челюскинцев, за что правительство наградило его орденом Ленина. Вторично эта фамилия попалась мне на глаза, когда я подписывал документ на представление Петра Андреевича к правительственной награде за боевые действия в Финляндии.

Но первое боевое крещение Пилютов получил еще раньше, на Халхин-Голе, где сражался с японскими захватчиками вместе с такими известными советскими летчиками, как С. И. Грицевец и Г. П. Кравченко.

Когда началась война с фашистской Германией, Пилютов был уже сложившимся военным летчиком. Но помимо отличных боевых качеств, он обладал и незаурядными способностями воспитателя. Из его эскадрильи вышло впоследствии несколько асов. Среди них был и капитан Владимир Матвеев, один из первых ленинградских летчиков, совершивших воздушный таран. И когда осенью 1940 г. да округ прибыли выпускники летных училищ, из которых формировался новый авиаполк, Петра Андреевича перевели в эту часть обучать молодое пополнение. А весной следующего [227] года командование поручило ему осваивать только что поступившие на вооружение скоростные истребители МиГ-3. В 154-м иап он возглавил 4-ю эскадрилью, летавшую на новой боевой технике. В этой должности и застала его война.

Петр Андреевич слыл поборником нового и, если верил во что-то, отдавался ему со всей страстностью своей неуемной натуры. Так, еще перед самой войной он, по существу, первым в округе начал по-настоящему внедрять в практику воздушного боя радиосвязь.

— Какой же прок от новой техники,— однажды сказал он, имея в виду МиГ-3 и его бортовую приемно-передающую радиостанцию,— если будем и ее использовать по старинке! Радио на истребителе, товарищ командующий, это второе зрение и слух летчика. Пусть пока эта аппаратура несовершенна и отвлекает летчика в полете, но без нее нам все равно не обойтись.

И уже в июле 1941 г., когда гитлеровцы рвались к Пскову, он на аэродроме в Торошковичах под Лугой провел несколько учебно-показательных боев с применением системы управления действиями истребителей по радио, а затем испытал ее в настоящем сражении.

Пилютов одним из первых вслед за Петром Покрышевым вместе со своим напарником, тоже будущим асом, Алексеем Сторожаковым начал практиковать ведение воздушного боя парой самолетов, состоящей из ведущего и ведомого.

Но все качества этого замечательного летчика очень ярко проявились в его нашумевшем поединке с немецким асом, прозванным однополчанами Пилютова «девятнадцатым желтым». Наверное, этот поединок действительно самый длинный в истории не только отечественной, но и мировой авиации. Во всяком случае другой такой мне не известен.

О том, что Пилютов гоняется за каким-то гитлеровским асом из 1-го воздушного флота, а тот за ним, я впервые услышал в середине декабря 1941 г. В это время 4-я армия К. А. Мерецкова уже овладела Тихвином, а 54-я армия И. И. Федюнинского{185} выбивала противника из района железнодорожной станции Войбокало — той самой, под которой в ноябре решалась судьба Ленинграда.

В конце ноября передовые части ударной группировки гитлеровцев прорвались к Войбокало и перерезали участок Северной железной дороги между Назия и Волховом. Еще раньше пал Тихвин. Северная дорога, по которой из глубокого тыла поступали грузы на перевалочные ладожские базы, перестала действовать. Нам пришлось срочно строить специальную военно-автомобильную дорогу от перевалочных баз на Ладожском озере [228] в глубь страны. Начиналась она на восточном побережье Шлис-сельбургской губы в Кобоне, шла через Новую Ладогу, Сясьстрой, Карпино, Еремину гору, Лахту и заканчивалась в 120 км восточнее Тихвина, у железнородожной станции Заборье. Путь этот был в шесть раз длиннее прежнего, начинавшегося у Войбокало.

Условия работы на этой трассе были исключительно трудными. Проходила она по сильно пересеченной лесистой и болотистой местности, строилась на скорую руку и, естественно, не могла быть оборудована надлежащим образом. Частые снегопады выводили дорогу из строя, и движение приостанавливалось. В среднем машины проходили за сутки 35 км. Длительное время обеспечивать снабжение города и фронта эта трасса не могла. Но функционировала она недолго. С освобождением в декабре Тихвина, а затем Войбокало и восстановлением железнодорожного сообщения снабжение Ленинграда и фронта стало проводиться на «коротком плече» — от Войбокало и Жихарево на Кобону и Леднево. Но сквозное движение поездов на дистанции Волхов — Войбокало открылось лишь утром 1 января 1942 г., а до этого дня население и войска питались «с колес». Только тогда среднесуточный завоз продуктов стал превышать ежедневный расход и началось накопление запасов{186}.

Успех противника на волховском и тихвинском направлениях поставил Ленинград в исключительно тяжелое положение. Во второй половине ноября в городе были на исходе последние запасы продовольствия. В то время рабочие получали — 250, служащие, иждивенцы и дети — 125, войска первой линии — 500 и тыла — 300 граммов хлеба в сутки{187} и ничего более, так как на Ладоге из-за ледостава прекратилось движение морских караванов и в город продовольствие доставлялось только на самолетах, что было каплей в море.

Я хорошо помню эти страшные дни. Нервы у всех были взвинчены до предела. Даже Жданов, всегда очень сдержанный, умевший владеть собой и не любивший сетовать на трудности, и тот был подавлен и не скрывал своих переживаний.

— Не могу больше ездить по улицам, — однажды сказал он глухим дрогнувшим голосом.— Особенно дети... Нельзя забыть и простить такого. Никогда!

Он помолчал и сообщил, что Военный совет фронта пошел на крайнюю меру: решил пустить в ход аварийные запасы муки флота и сухари неприкосновенного фонда войск.

— Иначе население нечем будет кормить. Вот какие дела, Александр Александрович. Надо быстрее налаживать сообщение по льду Ладоги. Немцы, конечно, узнают об этом. Подумайте заранее, как прикрыть будущую трассу с воздуха. [229]

Я ответил, что над озером уже появлялись вражеские воздушные разведчики.

— Вот-вот,— встревожился Андрей Александрович,— так что будьте готовы встретить их. Передайте летчикам, что каждый мешок муки — это несколько десятков спасенных от голодной смерти ленинградцев.

В то время план гитлеровцев — задушить Ленинград рукой голода,— как никогда, был близок к осуществлению. Убедившись в невозможности выйти через Волхов и Тихвин на реку Свирь, где уже стояла финская армия, фашистское командование изменило первоначальный замысел боевых действий: сильная группировка 16-й армии стала пробиваться к Ладожскому озеру по кратчайшему пути — Войбокало — Кобона. Осуществление этого плана грозило Ленинграду глухой блокадой. С выходом врага на восточное побережье Шлиссельбургской губы город и фронт лишались последней коммуникации, связывавшей их со страной.

Вот тогда-то и разгорелись ожесточенные бои в районе Войбокало. Но в то время внимание страны было приковано к битве под Москвой, я люди, читавшие в газетах краткие сводки о боях под Волховом, даже же подозревали о том, что они имеют прямое отношение и к судьбе столицы. [230]

Установление глухой блокады вокруг Ленинграда и падение города обернулось бы огромной бедой для всей страны. Если бы противник захватил Ленинград и установил единый фронт с финской армией, у него высвободились бы для ведения боевых действий на центральном направлении мощные силы, и тогда опасность Москве возросла бы неизмеримо.

Ставка Верховного Главнокомандования отлично понимала это и, несмотря на очень тяжелое положение под Москвой, делала все возможное, чтобы помочь нам сдержать натиск врага — не позволить ему вырваться через Войбокало к Кобоне — и спасти Ленинград от голода.

По решению Ставки началось строительство дороги через Ладожское озеро и далее по суше до Заборья. Ледовый участок, вошедший как часть в военно-автомобильную дорогу, стал наиважнейшим. Противник быстро понял это и, чтобы сорвать перевозки по льду озера, бросил сюда значительные силы авиации, а несколько позже начал регулярно обстреливать трассу из орудий, расположенных под Шлиссельбургом.

Бесперебойное движение по ледовой дороге стало для Ленинграда вопросом жизни и смерти. Нужно было как можно быстрее надежно защитить ее с воздуха. Но на исходе пятого месяца войны ВВС фронта имели всего 216 исправных самолетов, в том числе 143 истребителя, а к концу декабря общее число исправных машин уменьшилось до 175. В это время наши летчики интенсивно помогали войскам 4-й и 54-й армий, которые выбивали врага из Тихвина и Войбокало. И все же мы нашли возможность выделить для прикрытия трассы значительные, разумеется по нашим тогдашним возможностям, силы авиации. Для этой цели мы отобрали лучших летчиков-истребителей ВВС фронта и КБФ. 154-й иап, в котором служил Пилютов, вошел в группу авиационного прикрытия ледовой дороги целиком.

Ночью 22 ноября по льду Ладоги на Большую землю за продовольствием для Ленинграда проследовала первая колонна грузовиков{188}. «Дорога жизни», как очень скоро стали называть ее в народе, заработала. С тех пор и до весны не прекращались над ней горячие воздушные схватки.

Во время одной из таких схваток и начался поединок Пилютова с неизвестным асом гитлеровцев, которого однополчане Пилютова прозвали «девятнадцатым желтым». В тот день не предполагались вылеты. Метеорологи не обещали летной погоды. Декабрь начался обильными снегопадами и метелями. И вообще последний месяц сорок первого года был очень неблагоприятен для авиации. Из 31 дня только 6 были летными, 11 — ограниченно летными, остальные 14 даже по военному времени считались совершенно непригодными для полетов. Все время преобладала мощная [231] облачность от 8 до 10 баллов. И все же авиация работала. Мы не могли полагаться на непогоду и оставить трассу без воздушного прикрытия, а гитлеровцы, стремясь во что бы то ни стало захлопнуть эту последнюю отдушину Ленинграда, появлялись над дорогой при малейших прояснениях.

В тот день летчики, как обычно, собрались на КП. Командир полка подполковник А. А. Матвеев вместе с главным инженером занимался текущими делами. Летчики, чтобы не мешать им, разговаривали вполголоса. Обсуждали последнюю новость — ожидаемое поступление в полк иностранных истребителей. Сообщил об этом Пилютов, только что вернувшийся из деревни Званка, где размещался штаб 39-й иад.

— Тоже мне приобретение! — недовольно заметил Андрей Чирков.-Наслышаны уже об этих «томагауках» и «киттихауках». Особенно золотце «томагауки». Они ведь для жаркого климата, а у нас не холода, а холодища. Там, где на них летают, техники замучились. Чуть посильнее мороз — лопаются масляные радиаторы. И к мотору, чтобы подогреть его, не подберешься — зашнурован, будто старая барыня в корсете. «Миги» в наших условиях лучше.

— Это ты верно, Андрей,— поддержал товарища Георгий Глотов.— Хоть мы и поругиваем «миги» и «лагги», но драться на них можно, особенно во взаимодействии с «ишаками» и «чайками». Вспомните июльские бои над лужскими плацдармами. Они здорово тогда выбивали «глистов»{189} из-под наших хвостов. Да ведь и ты, Петр,— обратился Георгий к Пилютову,— сопровождал бомбардировщики из 2-й и 41-й дивизий. Помнишь?

Пилютов кивнул головой. Как было не помнить! Это были такие горячие дни, что при одном воспоминании о них ему даже в мороз становилось жарко. Тогда смерть буквально наступала на пятки каждому, трижды он сам испытал ее обжигающее дыхание на собственном затылке. Трижды «мессера» из лучшей 54-й вражеской эскадры намертво вцеплялись в хвост его «мига», дважды пушечные очереди вдребезги разносили фонарь, но «ишаки» и «чайки», действовавшие в нижнем эшелоне, выручали из беды. Молниеносными ударами снизу они вышибали «мессершмитты» из-под хвоста неповоротливого на малых высотах тяжелого МиГ-3.

Да, он на всю жизнь запомнил те июльские дни. Гитлеровцам тогда здорово досталось. Не помогли им ни хорошая техника, ни огромный опыт. С тех пор метод эшелонированного на высоте взаимодействия комбинированных групп истребителей разных типов прочно вошел в боевую практику ленинградских летчиков.

Тут не могу не сказать, что с каждым месяцем И-16 и И-153 становилось все меньше (промышленность прекратила выпуск [232] этих машин), и летчики стали менять тактику ведения воздушного боя — начали переходить на полеты парами и все чаще пользоваться радио. Но тут возникли свои трудности. Во-первых, радиоаппаратура, установленная на борту новых истребителей, не была отработана до конца — она часто расстраивалась, не обладала достаточной стабильностью частот, не обеспечивала должной слышимости, к тому же помехи, а их в воздухе немало, нередко вызывали страшный шум и треск в наушниках. Все это порождало к радиосвязи недоверие, а некоторые летчики вообще наотрез отказывались применять ее в бою.

Во-вторых, на эскадрилью выделялся только один полный комплект радиоаппаратуры (передатчик и приемник). Стоял он на машине комэска, на остальных имелся лишь приемник.

При такой радиооснащенности истребителей очень трудно было внедрять полет парами, о создании же единой системы управления авиацией в бою по принципу «воздух — земля — воздух», что все настойчивее диктовала обстановка и о чем уже задумывались не только в 154-м полку, и говорить серьезно не приходилось. Но американские самолеты имели отличную бортовую радиоаппаратуру и все в полном комплекте. Вот почему известие о скором поступлении «томагауков» и «киттихауков» в полк сильно заинтересовало Пилютова.

— Я и сам не в восторге в целом от заокеанских истребителей, но драться на них все равно придется,— сказал в заключение Пилютов.— Временно, конечно, но придется, Андрей. С поступлением нашей новой техники, сам знаешь, не густо. Наконец, «американцы» позволят нам лучше отработать хотя бы взаимодействие в бою «пар». Не будет потеряно время даром. А там и своя новая техника начнет поступать в достаточном количестве. Уверен, что аппаратура на ней будет улучшена. Словом, друзья, надо использовать малейшие возможности.

Пилютова поддержал Покрышев.

— Петр прав на все сто,— как всегда горячо, когда его что-нибудь волновало, вступил в разговор Петр Афанасьевич. — Без единой системы наведения и оповещения по радио, твердой связи в парах и группах между собой и землей нам нечего и думать о завоевании господства в воздухе. Что это нам сулит? Первое — это значительно повысит мобильность нашей авиации Раз. Два — расширит и углубит маневр. Три — позволит быстро наращивать силы на решающих участках. Четыре — приведет к огромной экономии и материальных средств, и самих сил авиации. Тогда мы откажемся от непрерывного очень неэкономного патрулирования в воздухе и перейдем к вызову самолетов в нужный район по радио.

— Эх, мечты, мечты, где ваша сладость? — вздохнул Александр Горбачевский. — Улита едет, когда-то будет! А в полку осталось всего 14 машин. [233]

— Почему это мечты? — вмешался в спор Матвеев.— Пилютов и Покрышев дело говорят. Ну, пара — хорошо, ново. Радиосвязь в воздухе — отлично. А дальше? Без единой четкой системы все равно будем кустарями-одиночками в небе. Суть современного воздушного боя — немцы доказали это на деле — не в действиях больших групп истребителей в плотных строях. Это — минувший день авиации. Кулак в воздухе нужен, но не такой, как у нас, не видимость его, а вот такой, и чтоб он бил врага вот так! — Александр Андреевич крепко сжал пальцы и с силой опустил кулак на стол.— Чтобы крушил он мгновенно. А как вы создадите такой кулак? Длинными переговорами по телефону с наземниками? Дедовским способом: «Делай, как я!» Только единой системой радиоуправления истребительной авиацией. И надо не дожидаться команды сверху, а самим хоть в своем полку создать такую систему. Об организации временных командных пунктов на передовой пока только приходится мечтать. Тут много техники [234] нужно. Но смонтировать у себя для начала сильную стартовую установку для дальней устойчивой связи с экипажами мы в состоянии{190}.

Вмешательство Матвеева повернуло разговор в нужное русло. Летчики стали вспоминать удачные примеры действий в бою с применением радио, прикидывать различные варианты управления истребителями на большом удалении их от аэродромов.

Так незаметно пролетело несколько часов.

— А ведь погода-то разгуливается,— заметил вдруг кто-то.— Жди теперь над трассой фрицев.

И почти тут же запищал зуммер телефона. Звонили из штаба дивизии. Посты ВНОС сообщили, что над Ладогой проясняется и даже появились кое-где в облаках разрывы.

— Пилютов, в воздух! — приказал Матвеев.

Через несколько минут два «мига», ревя мощными моторами, неслись по взлетной полосе, оставляя за собой длинные шлейфы снежной пыли. Пилютов со взлета лег на прямой курс и знакомым маршрутом вышел к Кобоне. Над поселком сизо-белыми столбами висели дымы. Тянувший с Ладоги ветер слегка теребил дым, а дальше, на самом озере, мела поземка. Над широкими полосами ее иногда вспыхивали снежные протуберанцы. Из редких разрывов в тучах косо прорывались солнечные лучи. По заваленным снегом улицам брели редкие прохожие. Было так тихо и мирно, что если бы не зенитные орудия, вздернувшие тонкие стволы к небу у восточной окраины Кобоны, ничто не напоминало бы о войне.

Комэск проводил краем глаза разбитый автомашинами съезд на ледовую трассу и окинул взглядом Шлиссельбургскую бухту. Далеко впереди что-то едва чернело.

Он поглядел на ведомого и тут вспомнил о вчерашнем разговоре с летчиками 159-го иап, тоже базировавшегося на аэродроме в Плеханово. Они предупредили Петра Андреевича, что над трассой появилась новая четверка Ме-109.

— Водит ее какой-то желтоносый девятнадцатый,— сказали капитану.— Опытный летчик. Наверное, ас из 54-й эскадры, так что будьте осторожны.

Пилютов включил передатчик и предупредил об этом ведомого.

— Как понял?— перешел Пилютов на прием. Но ведомый никак не отреагировал на обращение командира,— видимо, отключился в полете.

На всякий случай Пилютов еще раз вызвал напарника, и опять никакого результата. Тогда капитан просигналил движением [235] самолета: «Внимание!» Оглянулся, и сердце у него оборвалось. Прямо над ними через узкий голубоватый просвет, слегка затянутый разреженным облачным слоем, появилась четверка «мессеров». Одна пара отвернула и пошла выше, а другая устремилась на «миги». Забыв, что ведомый отключил радио, Пилютов сорвавшимся голосом закричал в микрофон:

— Сзади «мессера». Берегись!

Боковым зрением Пилютов увидел яркий пунктирный след вражеской пушечной очереди и, инстинктивно уловив, что след тянется к нему, резко свалил истребитель на крыло, да так, что от перегрузки заскрипели в фюзеляже шпангоуты{191}. Потом взмыл вверх, оглянулся — на хвосте ведомого мертвой хваткой висел тот самый ас, о появлении которого предупреждали товарищи из 159-го иап. Пилютов узнал противника по ярко-желтому носу машины. С такой отчетливой приметой над трассой не появлялся еще ни один гитлеровец.

Пилютов развернулся и бросился на врага. Он видел, как его ведомый пытался уйти от противника. Но мастерства у него не хватало, да и высота для «мига» была недостаточной, и «желтоносый» не отставал от краснозвездного истребителя, неумолимо сокращая дистанцию для ведения огня. [236]

И вот снова огненный след трассирующей очереди. Короткий, но разящий. Пилютов по этой детали тотчас понял, что в кабине «мессера» мастер своего дела. Самолет ведомого вдруг будто напоролся на что-то твердое, сбавил скорость, клюнул носом, соскользнул на левую плоскость, пролетел так несколько секунд и круто устремился к земле. Лишь когда и из-под его фюзеляжа вырвался густой черный дым, «желтоносый» отвалил в сторону.

Пилютов запоздал на какие-то секунды. Немец почти отвесно взмыл в небо перед самым его носом и скрылся в облаках. Пилютов тоже задрал нос своему «мигу», но тяжелой машине на малой высоте такой бросок оказался не под силу, она задрожала, и капитан, чтобы не свалиться в штопор, вынужден был перевести истребитель в горизонтальное положение. В последний миг комэск на всякий случай нажал гашетку и полоснул по мелькнувшему в облаках хвосту Ме-109 сразу из всех пулеметов. И в тот же момент на советского летчика насел ведомый «желтоносого». Сверху на помощь ему устремилась вторая пара «мессеров». Она стала отсекать Пилютову путь в облака. Он проскользнул в них уже под вражеским огнем. [237]

Драться с четверкой Ме-109 да к тому же на невыгодной для «мига» высоте было заведомо безнадежным делом. Пилютов решил вернуться на аэродром за помощью, но, вспомнив, что по трассе движется автоколонна с грузами для Ленинграда и гитлеровцы непременно ее разгромят, развернул самолет и направил его под нижнюю кромку облачности. Он нашел выход из положения. План был такой: короткими ударами непрерывно атаковать врага, отвлекая и сковывая его, а при ответных атаках тотчас прятаться в облака и все время оттягивать «мессеры» к Кобоне, где они попадут под огонь зенитных орудий. Наконец, по пути могут встретиться летчики из 159-го авиаполка. Тогда гитлеровцам не сдобровать. В 159-м иап тоже имелись МиГ-3. Пилютов включил передатчик, передал свой позывной, район боя и попросил о помощи. Спустившись под самую кромку облаков, капитан осмотрелся. Гитлеровцы находились поблизости, но барражировали одной парой, вторая пряталась за облаками. Это был излюбленный прием фашистских летчиков. Если облачность была многослойной, с достаточными просветами между слоями или не очень толстой, легко пробиваемой при уходе от атаки круто вверх, как было в данном случае, одна пара «мессеров» загоняла противника в облака, и, если он выскакивал в просвет, там его добивала вторая пара. Пилютов сам не раз пользовался этим приемом, на себе испытал его опасность и потому неустанно внушал молодым летчикам, чтобы они, скрываясь в облака, держались осторожно. Прижимаясь к кромке облаков, Пилютов догнал «мессершмитты», летевшие вдоль трассы к мысу Осиновец. Еще две-три минуты, и они заметили бы автоколонну. Разогнав по пологой нисходящей машину, Пилютов ударил по ведомому с дальней дистанции, не очень рассчитывая на меткость своего огня. Хотя он и слыл воздушным снайпером, но предпочитал разить врага с ближних дистанций, наверняка. Но в данной ситуации комэск не счел нужным очень сближаться с противником, он просто хотел привлечь к себе внимание гитлеровцев. Но удар оказался точным — фашистский самолет вспыхнул, как спичка. Пилютовские очереди угодили в бензобаки.

Ведущий противника скрылся в облаках. Он известил, видимо, своих по радио, и через минуту на Пилютова навалилась вся тройка. Впереди мчался «желтоносый». Капитан развернул машину и стал уходить в сторону Кобоны. Он мог оторваться от преследователей, но тогда задуманная им хитрость не удалась бы. Пилютов уменьшил скорость и, лишь когда гитлеровцы вышли на дистанцию прямого выстрела, нырнул в облака.

Началась игра со смертью. Сперва капитан держался хладнокровно, твердо выдерживая свою тактику: немцы атакуют — он создает видимость отступления и прячется в облака. Но постепенно эта опасная игра захватила Пилютова. Во время одной из вражеских атак он не выдержал, сделал маневр и оказался в [238] хвосте замыкающего тройки. Но «желтоносый» внимательно следил за советским летчиком и мгновенно сам очутился позади противника, Пилютов еле ушел от вражеской очереди.

Уходя в облака, Пилютов заметил далеко впереди Кобону и решил, что сделает еще один, последний маневр. Но когда он снова вышел из облачности, гитлеровцы вдруг круто взмыли вверх и скрылись из виду. Неподалеку Пилютов заметил тройку советских истребителей из 159-го иап. Впереди летел «миг». По бортовому номеру Пилютов узнал машину Георгия Петрова, бывшего однополчанина. Он немедленно связался с ведущим по радио и сообщил данные о противнике.

— Понял, Петя,— ответил Петров,— постараемся догнать.

— Я с вами,— сказал Пилютов. Обнаружить «мессеры» не удалось. Вероятно, они или покинули трассу, или улетели на противоположный конец ее, ближе к мысу Осиновец. Но там патрулировали летчики подполковника Бориса Романова из 26-го иап, и четверка советских истребителей не стала преследовать противника. Тройка из 159-го полка осталась над трассой, а Пилютов повернул на аэродром.

Возвращение, несмотря на сбитый вражеский самолет, было невеселым. Рванувшись на «желтоносого», он забыл о подбитом «миге» и не видел, оставил летчик машину или нет. Не выходил из головы ведомый. Командир полка, выслушав Пилютова, тотчас связался с Кобоной. Но ничего утешительного ему не сообщили, пообещали только немедленно начать поиски сбитого пилота.

— Намотайте себе это на ус, неслухи! — Матвеев гневно сверкнул на молодых летчиков глазами. Помолчал и вдруг передразнил: — Шумит, трещит — ничего не разберешь! А кости ваши кто разбирать будет? Впредь чтоб я не слышал таких разговоров! Увижу без шлемофонов — в трибунал. Расценивать буду как дезертирство с боевого поста. Ясно?

— Ясно, товарищ подполковник,— вразнобой угрюмо ответили летчики.

Когда молодые ушли, Матвеев отчитал ветеранов:

— Вот вам очередной результат вашего либерализма. Молодо, зелено... Неопытные еще, не понимают... Лучше пусть под трибуналом поймут, чем вот так: ваш сын погиб смертью храбрых. Храбрых! — подполковник фыркнул.— И храбрости-то еще не успел толком показать,— уже тише и отходя, сказал Матвеев, имея в виду ведомого Пилютова. — Эх! Ведь не вам, а мне писать матери. Это не наградные посылать.

— Ладно, не я вам счет предъявляю, они,— Матвеев кивнул головой куда-то на улицу,— ленинградцы. Им сейчас вы живые нужны, а не мертвые, хотя и со славой. Ну, а теперь расскажи, что это за «19-й желтый» такой?

Пилютов немного добавил к своим первым впечатлениям, но и того, что он сообщил, для опытных летчиков оказалось [239] достаточным. Все поняли: с «желтоносым» придется повозиться.

Пилютов с нетерпением ждал следующего дня. Но вечером повалил снег, и рассвет занялся, как в самое глухое осеннее ненастье. Тяжелые, разбухшие от снега тучи наползли на Ладогу и Волхов, как бы придавив их своей массой. Было так темно, что весь день не гасили электричество.

И на другой день стояла непогода. Летали только бомбардировщики, да и то ночники. Бомбили они главным образом железнодорожные узлы на коммуникациях противника: Лугу, Тосно, Кириши, Чудово, Любань, Будогощь, мешая переброске гитлеровских войск на Волхов и Тихвин.

На третьи сутки ударил мороз. Выглянуло солнце — и Пилютов взлетел в небо. В этот раз он взял себе в ведомые Георгия Глотова. Вылетели двумя парами. Обычным маршрутом вышли на Ладогу. При солнце она выглядела совсем иначе. Был один из тех по-настоящему летных дней, которыми погода давно уже не баловала летчиков. Огромное снежное плато озера искрилось от солнечных лучей. Застывшие, будто сморенные внезапным глубоким сном, стояли по берегам гигантские мохнатые ели.

Пилютов невольно залюбовался этим северным великолепием. Но тут же спохватившись, быстро оглянулся: как там ребята? Горбачевский и его ведомый держались чуть поодаль и выше, прикрывая Пилютова и Глотова от внезапной вражеской атаки. Ненадолго задержался глазами на своем ведомом и отсалютовал ему рукой. Георгий увидел, в ответ кивнул головой и тут же весь подался вперед, потом резко выбросил вперед руку и посмотрел на ведущего.

Пилютов мгновенно понял: опасность! Он посмотрел вверх. За первым слоем облаков, разрезая острыми, хищными носами попадавшиеся на пути маленькие облачка, показались два Ме-109, Противников разделяло совсем небольшое расстояние, гитлеровцы наверняка тоже заметили «миги», но почему-то не перестраивались для атаки, хотя имели преимущество в высоте. Они твердо шли по прямому курсу, не проявляя агрессивности. Капитан включил передатчик, назвал свой позывной и дал установку:

— В бой не ввязываться, пусть проходят. Это уловка. Где-то поблизости наверняка еще «мессеры». Атакуем ударную группу. Ведомым смотреть в оба. Саша,— приказал он Горбачевскому,— забирай выше, как можно выше, но не теряй с нами связи. Как понял?

Пилютов оглянулся. Горбачевский просигналил самолетом, что сообщение принял к исполнению. Прикрывающая двойка «мигов» стала набирать высоту. В стороне от нее промелькнули Ме-109. Пилютов с сожалением проводил их взглядом. Совсем неплохо было бы ударить по этой парочке четверкой. Но нельзя: враг на это и рассчитывает. Немедленно станет удирать, незаметно [240] подводя своих преследователей под внезапную атаку где-то прячущихся «мессершмиттов» ударной группы. Старый прием. В первые недели войны гитлеровцы успешно пользовались им, наглели до того, что иногда в качестве приманки пускали одиночные бомбардировщики. Немало ленинградских летчиков поплатилось тогда за свою неосмотрительность и легковерие. Увлекшись погоней за легкой добычей, пилоты теряли контроль за воздушной обстановкой, и тут-то на них коршунами набрасывались вражеские истребители, скрытно следовавшие за самолетом-приманкой.

Капитан потянул на себя ручку управления и стал набирать высоту. Стрелка на приборе перевалила через отметку 4000 м и поползла дальше. Самолеты прошли первый слой облаков. Выше был еще один, но совсем разреженный, как утренняя дымка на земле. Здесь солнце светило еще ярче.

Пилютов обернулся и тотчас на крутом вираже, увлекая за собой Глотова, ушел вверх: сзади неслась четверка Ме-109. Капитан вовремя вывел и себя, и ведомого из-под прямого удара. Вражеские истребители, будто потревоженные злые осы, со звоном промчались мимо. На борту ведущего Пилютов успел разглядеть окаймленную полосой цифру «19» и тут же по радио передал:

— В воздухе «желтоносый». Беру его на себя. Горбачевский, прикрой нас.

На своей высоте тяжелый «миг» быстрее набирал скорость, чем более легкий «мессершмитт». Описав полупетлю, Пилютов и Глотов повисли на хвостах замыкающих вражеской четверки, и верный конец был бы одному из них, не появись в это время третья пара Ме-109, та самая, что пыталась заманить советских летчиков в ловушку. Немецкие самолеты с ходу набросились на «миги». На выручку товарищам поспешили Горбачевский и его ведомый. В свою очередь «желтоносый» успел завершить маневр и зайти в хвост второй паре советских летчиков.

И началась «карусель». Свои и чужие перемешались. «Миги» и «мессера» то вдруг рассыпались в разные стороны, вновь соединяясь в пары, то, поливая друг друга свинцовым дождем из пулеметов и пушек, снова сплетались в один клубок, выделывая в воздухе головоломные фигуры.

Звенели моторы, и их эхо далеко окрест разносилось по скованной льдом Ладоге, вспыхивали и гасли трассирующие очереди, то кольцами, то замысловатыми петлями повисали в морозном воздухе тонкие белые полосы — следы охлажденных газовых выхлопов моторов. Пилютов уже потерял ощущение времени, и все, что занимало его полчаса тому назад, заслонило собой одно-единственное желание: выстоять и победить. Теперь не было для него ни сверкающей под солнцем Ладоги, ни лесов, темнеющих на ее берегах, ни солнца и неба над головой — были только он и машина, оба напряженные до предела и стремительные, [241] и рядом с ними — смерть. И лишь иногда где-то в глубине сознания вспыхивала и тут же исчезала мысль, что внизу дорога, по которой идут автомашины с продовольствием, а еще дальше, за сверкающими снежными полянами и молчаливыми северными лесами, блокадный Ленинград, голодный и холодный, но несгибаемый.

Бой длился уже около 30 минут, и Пилютов все чаще поглядывал на показатель горючего. Бензин кончался, и пора было возвращаться на аэродром, а капитану все никак не удавалось отколоть «желтоносого» от его ведомых. «Девятнадцатый» упорно держался в общем строю, цементируя и направляя его. Чувствовалась умелая, твердая рука аса. Гитлеровец ни на минуту не терял из поля зрения общей картины схватки. Чуть что не так с ведомыми, он тотчас выходил из боя и либо вытягивал из-под огня остальных, либо, пользуясь численным превосходством, вместе со своим напарником обрушивался с тыла на «миги».

С таким мастером Пилютов давно не дрался, и, хоть труден и очень опасен был бой, комэск был доволен. Он не любил скоротечных, пусть даже результативных схваток. Они всегда оставляли в его душе осадок какой-то неудовлетворенности. Подлинный мастер, он не терпел незаконченности, старался все доводить до конца. Пилютов знал свою силу, не переоценивал, но и не преуменьшал ее и всегда стремился к наиполнейшей самоотдаче в бою. Только такой бой, заставлявший летчика выкладываться до конца, приносил Пилютову полное моральное удовлетворение.

Вот почему этот бой так сильно захватил Пилютова, взбудоражил и разжег его, как давно с ним не бывало. Наконец, он снова встретил достойного по мастерству противника. Пилютов сразу почувствовал это по тому напору, твердости, выдумке и мастерству, с которыми дрались гитлеровцы. Тон всему задавал «желтоносый».

Все отвечало в бою желаниям Пилютова. Не было только завершающего штриха — личной схватки с фашистским асом. Гитлеровец тоже приметил своего противника и не то, чтобы избегал поединка, а держался иной тактики — предпочитал больше руководить группой, нежели ввязываться в поединок с ним. Несколько раз Пилютов встречался с «желтоносым» на пересекающихся курсах, но тот не принимал вызова. Пользуясь большей маневренностью своего «мессера», он быстро уходил в сторону.

«Желтоносый», казалось, прощупывает Пилютова. И все же на исходе боя Пилютов подловил его. В одной из атак комэск едва не снес «желтоносому» фонарь. Очередь прошла вплотную с кабиной и, как показалось капитану, даже чиркнула по обшивке. Он мгновенно дал еще очередь. Спасаясь от огня, гитлеровец ввел машину в такой глубокий вираж, что истребитель чуть не свалился в штопор. Исправляя ошибку, «желтоносый» стремительно выкатился [242] из «карусели». Ведомый его тотчас бросил Пилютова и устремился за своим командиром.

— Георгий! — крикнул в микрофон комэск.— Держи ведомого.

Пилютов выжал до отказа сектор газа и ринулся за «желтоносым», отсекая ему путь к месту общей схватки. Он прижал немца так, что тому оставалось или посадить к себе на хвост Пилютова. или встретить его в лоб. Гитлеровец избрал последнее.

«Мессершмитт» и «миг» сближались на предельной скорости. Расстояние стремительно сокращалось, но огонь никто не открывал.

Пилютов был твердо уверен, что гитлеровец не отважится на таран, не вообще, а именно сейчас. Об этом говорило его поведение в бою. «Желтоносый» дрался смело, мужественно, но осторожно и расчетливо, ни на секунду не теряя контроля над своими чувствами. Пилютов интуитивно улавливал настроение врага. Он не раз замечал за собой эту обостренность восприятия. Но возникала она лишь при встрече с опытным, заставлявшим предельно мобилизоваться противником. Так было и в этот раз.

И Пилютов не ошибся. Гитлеровец первым открыл огонь. Тогда и он нажал на гашетку. Навстречу протянулась ответная очередь. Очереди на какое-то мгновение как бы соединили два самолета светящимися нитями и погасли. Противник бил длинными, Пилютов — короткими очередями. Ни тот, ни другой не хотел первым подставить себя под удар, и они едва не столкнулись. Лишь в самое последнее мгновение оба истребителя взмыли вверх, описали полукруг и где-то в середине снова сошлись носами. И опять безрезультатно. Бой кончился вничью. Оборвался, как это случается очень часто, внезапно: иссякли боеприпасы, на исходе было горючее.

Схватка пилютовской четверки и шестерки «желтоносого» вызвала среди летчиков много разговоров. Бой обсуждался долго и тщательно. Он заинтересовал всех.

Покрышев, имея в виду немецкого аса, сказал:

— Может, мне его уступишь, а?

— Разве он моя собственность? — ответил Пилютов.— Бей, кто хочет.

— Хочет каждый, да не всякий сможет. Пока не разделаемся с «желтоносым», молодых лучше одних в воздух не выпускать, только со «стариками».

Матвеев согласился и пообещал:

— Кто собьет «желтоносого», тому в затишье неделя дополнительного отпуска.

— Я эту неделю заранее Петру отдаю,— сказал Чирков.— «Желтоносый» ему принадлежит. Конечно, встречу, сумею — собью. Будем вместе с Петром, пусть бьет он. Как ни как, он первым «застолбил» фрица.

Так с тех пор и повелось: без Пилютова схватывались [243] с «желтоносым» и Покрышев, и Чирков, и Глотов, и другие опытные летчики. Если же в воздухе находился Пилютов, все уступали ему право на этот поединок. Такого же правила вскоре стал придерживаться и противник, и обе стороны строго соблюдали его.

Все схватки кончались вничью. Правда, небольшое преимущество все же было на стороне Пилютова. Он и атаковал чаще и острее, и бился злее, напористее. Но капитан был недоволен собой, и однополчане почувствовали, что безрезультатность дуэлей с «желтоносым» глубоко задела комэска.

— Да не расстраивайся ты,— как-то успокоил Покрышев товарища.— Понимаю: заедает. Сами испытали.

— Не в моих чувствах и самолюбии дело,— ответил Пилютов.— И не на самолюбие у нас счет с фашистами идет. Беспокоит твердость «желтоносого». Ты заметил, что с его появлением и другие стали драться лучше, злее? Вот что значит пример. Раньше я думал, вот считают меня хорошим летчиком. Не спорю — неплохой, сбил уже больше десятка самолетов. Но почему именно я, Пилютов, пример для всех? Что мы школяры или военные летчики, солдаты? Война — не место для примеров. Это — кровь, смерть. Тут все равны, и ориентир один — наша ненависть к врагу. А ее у всех хоть отбавляй: у меня, тебя, Георгия, Александра и у других. Все жизнью рискуем. Ну, какой я пример? «Желтоносый» помог разобраться в этом вопросе, конечно, сам того же желая. Вот то, что с его появлением фрицы стали лучше и злее драться, меня и тревожит. Надо быстрее кончать с ним.

Шли дни. Советские войска еще дальше отбросили гитлеровцев от Тихвина, выбивали их из-под Волхова, и на Северной железной дороге уже велись восстановительные работы. Теперь автоколонны не плелись черепашьим шагом, а доставляли грузы на Ладогу непосредственно из Тихвина. Ленинград и фронт стали получать больше продуктов. Движение по ледовой трассе усилилось. Но участились и атаки на нее немецкой авиации.

17 декабря Пилютов во главе четверки И-16 сопровождал в Ленинград девятку транспортных самолетов. Обошлось без встреч с гитлеровцами. В обратный рейс Ли-2 отправлялись с пассажирами, большинство из которых были дети. Их эвакуировали на Большую землю{192}.

Пилютов и его товарищи помогали усаживать ребятишек в самолеты. Было морозно, и дети тесно прижимались друг к другу, пытаясь согреться. Но одежда не спасала от холода. Сказывались два голодных месяца, совершенно истощившие маленьких ленинградцев. Исхудавшие, с глубоко запавшими глазенками, они каза-

лись [244] привидениями с того света. Мальчики и девочки стояли смирно, покорно перенося порывы ледяного ветра. Никто не плакал, не жаловался, только самые маленькие иногда шмыгали носами и прятали лица в пальтишки старших.

Летчики роздали детям весь неприкосновенный запас сухарей, которые им выдали в полет. У ребят не было сил даже разломать сухари, и летчики сами делили еду, давая каждому ребенку по малюсенькому кусочку.

Пилютов уже встречался с эвакуируемыми ленинградскими детьми, но таких увидел впервые. Те, прежние, были еще подвижными, глазенки их разбегались при виде всего, что происходило на аэродроме, а мальчишки даже просились посидеть в кабине истребителя. Эти же ко всему относились равнодушно. В глазах их была та отчужденность от мира, которая появляется только у людей тяжело и неизлечимо больных. Жестокий голод и холод, жизнь под непрерывными бомбежками и артобстрелами высушили их не только физически, но и душевно, оставив одну покорность судьбе.

«До чего довели!»— не раз думал Пилютов, подсаживая в самолет очередного маленького ленинградца, который, несмотря на ворох окутывавшей его одежды, был почти невесомым, легким, будто пушинка. Он буквально физически страдал, глядя на молчаливых ребятишек, и старался избегать их взглядов. Такие же чувства испытывали и остальные летчики.

— Нет, не могу больше смотреть на них! — сорвавшимся голосом вымолвил Георгий Глотов.— Не могу!

Он будто от озноба передернул плечами и быстро зашагал прочь.

Ли-2 взлетели первыми. Но едва они покинули аэродром, как в небе появились Ме-110. Осколками бомб и пулеметно-пушечным огнем гитлеровцы повредили три машины из группы Пилютова. Уцелел только истребитель капитана. Других истребителей на аэродроме не оказалось, и Пилютов решил один сопровождать девятку транспортников. Он быстро догнал их и пристроился выше, под самой кромкой облаков.

Ли-2 летели, едва не притираясь к земле. Их серебристые корпуса отчетливо выделялись на темном фоне лесов. Но когда самолеты вышли на Ладогу, различать их стало труднее. День был пасмурный, и Пилютов надеялся, что транспортники проскочат не замеченные противником. Но надежда его не сбылась. Он приметил на горизонте несколько темных точек. Через минуту-две Пилютов определил: «мессершмитты». Их было шесть. Противник быстро нагонял «ишачка», летевшего со скоростью пассажирского самолета. Но девятку Ли-2 гитлеровцы пока не замечали, иначе тотчас перестроились бы для атаки.

Нужно было немедленно отвлечь внимание противника, и Пилютов решил дать бой. Но, ввязываясь в схватку с шестью врагами, [245] капитан не рассчитывал даже на то, что его просто собьют. Это был бы наилучший для него вариант. Он знал, что идет на верную смерть.

И все же капитан развернулся навстречу противнику. Он сделал бы это и в том случае, если бы немцев оказалось в десятеро больше. Число их в такой обстановке не имело никакого значения, ибо речь шла не о победе, которой и не могло быть в обычном понимании этого слова, а о спасении почти трехсот голодных и измученных блокадой маленьких ленинградцев, находившихся на борту транспортных самолетов. И хоть ничтожно мал был шанс спасти их, но он все же был, и это надо было сделать любой ценой, даже ценой собственной гибели. Путь к этому был один: атака противника в открытую, причем немедленная и решительная, чтобы вся шестерка «мессеров» тотчас вцепилась в одинокого И-16.

Развернувшись, капитан стал снижаться с таким расчетом, чтобы гитлеровцы как можно быстрее заметили его. Все решали секунды. Пилютов оглянулся — Ли-2 в том же строю низко ползли над скованной льдом Ладогой.

Пилютов посмотрел на «мессеров» — те сохраняли прежний порядок — растянутый пеленг: «Значит, еще не увидели меня»,— подумал он и нажал на гашетку. Длинная светящаяся нить трассирующих пуль протянулась в сторону врага. Это подействовало: одна пара немедленно стала набирать высоту, другая отвалила в сторону, имея намерение зайти в хвост И-16, ведущая пара продолжала лететь по прямой. Отвлекающий маневр удался, и теперь можно было начинать бой.

Долго ли длился этот бой, Пилютов не помнил. Он не следил ни за временем, ни за показаниями приборов. Только одно занимало советского аса: не отпустить «мессеров», дать возможность девятке Ли-2 улететь как можно дальше, скрыться из виду. Он даже не сразу заметил в воздухе «19-го желтого». Впрочем, теперь капитану было не до «желтоносого», и он даже не искал с ним встречи. Пилютову было все равно, кого атаковать, в кого вгонять пулеметные очереди. Главная цель была иной — накрепко держать около себя гитлеровцев, ни на секунду не выпускать их из боя, не позволить им внимательно наблюдать за обстановкой в воздухе.

Немцы все время старались загнать И-16 в бой на вертикаль, где Ме-109 имели преимущество, а Пилютов тянул их на крутой вираж. Мотор истребителя временами захлебывался, а машину лихорадило от перегрузок. Несколько раз И-16 был на грани штопора, но Пилютов каким-то чудом успевал выйти из него и снова атаковал.

Он ходил и в лобовые атаки, причем с такой яростью, что «мессера» рассыпались в разные стороны, и сваливался на врага сверху, и бил снизу. [246]

Сперва он подловил ведомого «желтоносого». Короткой очередью из всех пулеметов он разнес «мессершмитту» фонарь и, видимо, наповал сразил пилота, так как истребитель свалился в крутое пике, из которого так и не вышел. Потом задымил второй «мессер». Он тянул в сторону Шлиссельбурга с небольшим снижением, оставляя за собой густой шлейф черного дыма. Но в этот момент противнику удалось зажать Пилютова в «клещи». Его все-таки загнали в бой на вертикальном маневре. Одна пара вцепилась в хвост И-16, а вторая, в которой был «желтоносый», теснила сверху, мгновенно пресекая все попытки капитана прорваться к облакам.

Пилютов понял — наступает развязка. Но не страшился ее. Он сделал все, что мог, не жалел себя. Наконец, капитан предвидел наиболее вероятный исход этой схватки и внутренне подготовился к нему. Он знал, что скорее всего это будет последний и самый трудный экзамен из всех, которые выпали на его долю. Он немало сдал подобных экзаменов за минувшие полгода, но этот, видимо, последний.

Но Пилютов был настоящим бойцом и сопротивлялся до конца. Даже когда исхлестанные пулями элероны превратились в мочало и машина стала плохо слушаться рулей, он умудрился сбросить с хвоста «мессеры», развернулся и грудью встретил «желтоносого». Пилютов уже поймал противника в перекрестие прицела и готов был всадить в него весь оставшийся боезапас, как по И-16 словно ударило крупным градом — и тотчас под ногами пилота беспомощно заболтались педали: вражеская очередь перебила рулевые тяги. Нос И-16 неудержимо потянуло книзу, и «желтоносый» выскочил из прицела. «Ишачок» стал совсем неуправляем, держался только на моторе, и Пилютов повел машину к берегу.

Капитан уже различал вдали небольшой лесок и кусты перед ним. Дотяни он до берега — и снова жизнь, и снова в бой. И Пилютов не жалел стального сердца И-16 — выжимал из него все силы. До спасительного берега оставалось совсем немного. И тут на Пилютова навалилась вся четверка «мессеров». Впереди мчался «желтоносый», за ним чуть поодаль остальные.

Гитлеровцы открыли огонь почти одновременно. Огненные трассы, скрестившись, ударили по истребителю, внутри под капотом что-то заскрежетало и звякнуло, и винт с характерным присвистом закрутился вхолостую. И-16 сразу осел, будто провалился в яму. И снова за спиной Пилютова вспыхнули пулеметно-пушечные очереди. Одна из них вдребезги разнесла фонарь кабины, и капитан почувствовал острую боль в плечах и руках. Промелькнули под плоскостями кусты. Заваленные до макушек снегом, они приняли на себя падающий самолет и смягчили удар.

Пилютов выскочил из кабины и кинулся в лес, но гитлеровцы [247] огнем прижали его к земле. Он вернулся к машине и спрятался под мотор. Немцы подожгли истребитель. Чтобы не взорваться вместе с ним, Пилютов вскочил и побежал. Над головой его снова зазвенело. Капитан оглянулся — на него пикировал «желтоносый». На плоскостях «мессера» заискрились огоньки выстрелов, и тотчас что-то сильно толкнуло комэска в спину, он остановился, с секунду постоял, как-то неестественно вытянувшись во весь рост, и, запрокинув голову, рухнул лицом в снег. Пилютов пролежал в беспамятстве на морозе несколько часов и замерз бы, если бы не случай. Летчика заметил проезжавший на санях местный колхозник. Он доставил Пилютова в ближайший медсанбат. Здесь капитану оказали первую помощь и затем отправили в Старую Ладогу, где находился морской госпиталь. Летчика сразу положили на операционный стол. Врачи извлекли из капитана более 20 осколков. К тому же у Пилютова оказались обмороженными руки и лицо. Но крепкий организм выдюжил, и скоро комэск вернулся в строй.

На третий или четвертый день после героической схватки Пилютова с шестью немецкими истребителями я прилетел в Волхов. Осенью и зимой 1941 г. я часто наведывался в районы Волхова и Тихвина. Здесь была сосредоточена добрая треть сил авиации Ленинградского фронта. Я уже упоминал, что из-за острой нехватки аэродромов мы часть полков передислоцировали за реку Волхов. Управлять ими из Ленинграда было сложно и нецелесообразно, поэтому 19 сентября мы создали специальную оперативную группу ВВС фронта. Группа эта непосредственно руководила действиями всей авиации, базировавшейся на аэродромах Волховского и Тихвинского аэроузлов. Начальником группы был назначен мой заместитель полковник И. П. Журавлев, хороший организатор и волевой командир. Замечу, кстати, что, когда был создан Волховский фронт, Иван Петрович стал командующим ВВС этого фронта. Закончил он войну во главе 14-й воздушной армии в звании генерал-лейтенанта.

Ознакомившись с положением дел в группе, я по своему обыкновению побывал в ближайших частях, заглянул и в Плеханово к подполковнику Матвееву. Здесь и узнал о «19-м желтом», о его затянувшемся поединке с Пилютовым.

В полку мне сообщили и о другой жаркой схватке, происшедшей тоже 17 декабря. Героем ее оказался Петр Покрышев. Его пятерка сопровождала в Ленинград группу транспортных самолетов. Над мысом Осиновец, где находилась последняя перевалочная база и откуда грузы непосредственно поступали на ленинградские склады, Ли-2 подверглись атаке девятки Ме-109. В этом бою Покрышев увеличил счет своих побед.

Новая победа советского летчика имела особое значение. Сбитый вражеский истребитель оказался не простым «мессером». Это был Ме-109Ф — модифицированный вариант, только что начавший [248] поступать на вооружение немецких ВВС. Он имел более совершенную аэродинамическую форму, мотор большей мощности и превосходил в скорости Ме-109Е почти на 80 км. Увеличена была и мощность огня Ме-109Ф — добавлена третья пушка 20-мм калибра. Так мы узнали о появлении у противника новой боевой машины и смогли своевременно предупредить о ней летчиков.

И еще любопытная деталь. На сбитом Ме-109Ф летал ас. На борту истребителя были нарисованы 15 опознавательных знаков ВВС различных европейских стран. Последней стояла наша звездочка. Так гитлеровец обозначал одержанные им в воздухе победы.

— Как видите, есть и ваша звезда,— заносчиво сказал он на допросе.— А я совсем недавно прибыл на Восточный фронт.

— И недолго пробыл,— услышал он в ответ.

Когда я прилетел в Плеханово, советские войска уже громили врага под Москвой. На фоне нашего первого огромного успеха и окончательного провала гитлеровского плана захватить Ленинград победы Пилютова и Покрышева над немецкими асами прозвучали для нас, ленинградцев, особенно вдохновляюще.

Прощаясь с летчиками, я спросил, как настроение у Пилютова, все-таки не он сбил «желтоносого», а «желтоносый» его, хотя и не без помощи ведомых. Но факт-то остается фактом.

— Пилютова неудачи только разжигают, товарищ генерал,— ответил Покрышев.— Пишет: вернусь, больше «девятнадцатого» не упущу.

И капитан сдержал свое слово. Недели через три он вернулся в полк и прежде всего осведомился о «желтоносом».

— Летает,— услышал Пилютов.

— Что же так! — Пилютов недовольно посмотрел на однополчан. Хотел добавить: «Или пороху у вас не хватает?» — но промолчал. Понимал, что дело тут не в недостатке мужества и мастерства у боевых товарищей.

Вероятно, догадавшись о промелькнувшей у Пилютова мысли, Чирков, как бы оправдываясь, сказал, что «желтоносый» теперь ведет себя очень осторожно и появляется над Ладогой только в сопровождении двух и даже более пар.

— Ты его крепко прижимал, да и мы без тебя ему спуску не давали. Не сбит, но бит, вот и держит нос по ветру: чуть что не по нему — вильнет хвостом и в облака. Ищи его там.

Шли дни, Пилютов, еще не совсем оправившийся после ранений — побаливали рука и плечо, летал уже наравне со всеми. Он упорно искал «желтоносого». Раза два встречал немца, но тот не принимал вызова. Чирков оказался прав: гитлеровец держался настороженно, без прежней уверенности и лихости и даже при равенстве в силах часто уводил свою группу в облака.

— Надо на живца поймать его,— однажды сказал Пилютов [149] своему новому ведомому А. Горбачевскому. — Завтра летим парой. Одной. И бить будем внезапно, из-за облаков. Хватит с ним балет устраивать в небе. Он на «мессере» поувертливей нас.

— Это верно,— согласился Горбачевский.— Вот если бы тысченках на шести повстречался, мы бы прописали ему ижицу. Да где там! — Ведомый безнадежно махнул рукой.— Вон какая облачность, да фрицы и не полезут на такую высоту. Выше трех не забираются. Знают: выше наш «миг»— король.

В день последней схватки Пилютова с «желтоносым» из-за Ладоги пришло радостное известие — ленинградцам вторично увеличили хлебный паек. Новая надбавка, как и первая, декабрьская, измерялась граммами. Но то были поистине золотые граммы. За эти граммы советские летчики, прикрывавшие «дорогу жизни», дрались с ожесточением небывалым, с мужеством неслыханным. Дрались уже два месяца. На ледовой трассе каждый из них уже назубок знал малейший поворот и изгиб, самую неприметную дорожную веху.

— Что же, такое событие отметить полагается, а, Петр? — провожая в полет Пилютова, заметил Покрышев.— Встретишь «желтоносого», не сплошай.

Выйдя на трассу, Пилютов сразу же ушел в облака, притерся к нижней кромке. На озере было неспокойно — дул сильный ветер. Он взвихривал сухой мелкий снег и будто туманной дымкой заволакивал ледовую дорогу. Солнце появлялось редко. Неспокойно было и вверху, когда машины входили в облака, вихревые потоки хлестали по «мигам».

Минут через пятнадцать Пилютов заметил впереди шестерку Ме-109. Они шли над самой трассой, высматривая добычу. Капитан пропустил их под собой. Из-за облаков очертания вражеских истребителей казались размытыми, но Пилютов все же разглядел ярко-желтый нос ведущего. Он развернулся и вместе с ведомым стал пристраиваться в хвост «мессерам».

Сперва капитан хотел ударить по паре, замыкавшей «клин». Внезапная атака на «желтоносого» могла сорваться. Пока «миги» пикировали бы на ведущего, ведомые успели бы заметить опасность и предупредить о ней своего командира, а затем моментально вцепились бы в хвосты советских истребителей, проскочивших вперед. Но «мессеры» неожиданно стали набирать высоту и сближаться с «мигами». Это было на руку Пилютову, так как сокращало расстояние для атаки, и он выбрал для первого удара «желтоносого».

Когда «миги» нависли над противником, Пилютов перевел машину в пике и ринулся на ведущего. Он поймал в прицел кабину «желтоносого» и, не спуская пальцев с гашетки, ждал лишь момента, когда машины сблизятся еще немного. Хотел ударить как можно точнее и наверняка. Но в самый последний [250] миг «желтоносый» исчез в неожиданно попавшемся на его пути неплотном облаке.

Поняв, что атака все равно сорвалась, Пилютов с досады дал по противнику длинную очередь. «Миги» с разгона выскочили на открытое место, и почти тут же на советских летчиков накинулась пара «мессеров». Пилютов успел развернуться и изготовиться к бою. Впереди мчался «желтоносый». Вторая пара противника заходила с тыла. Третьей пока не было видно. «Желтоносый», как и во второй схватке, шел в лобовую. Пилютов принял вызов. Раза два «желтоносый» рыскнул в сторону. Это не укрылось от Пилютова. Вероятно, гитлеровец хотел выйти из боя, но побоялся подставить себя под удар, и Пилютов окончательно утвердился в мысли, что выбранная им тактика оправдывает себя. И действительно, метров за семьдесят «желтоносый» отвалил вверх и в сторону. Пилютов на полупетле вцепился ему в хвост. Краем глаза он приметил, как на Горбачевского ринулась пара «мессеров», а другая устремилась на помощь ведущему. В запасе у Пилютова оставались считанные секунды. По обстановке в воздухе он видел, что, если не уложится в эти секунды, «желтоносый» уйдет. Пилютов до предела форсировал работу мотора. Расстояние между истребителями сократилось еще, и капитан дал первую очередь. Огненная трасса пронеслась рядом с кабиной «мессера». Гитлеровец сделал глубокий вираж со снижением. Пилютов следовал за ним, будто привязанный. Повторяя все эволюции «желтоносого», комэск ловил момент и нажимал на гашетку, поливая противника то короткими, то длинными очередями. Он видел, как очереди несколько раз угодили в плоскости «мессершмитта», но в кабину ему никак не удавалось попасть.

Чувствуя за спиной обжигающее дыхание смерти, немец вертелся юлой, во всем блеске демонстрируя свое действительно незаурядное пилотажное мастерство. Но сбросить с хвоста Пилютова он так и не смог. Тогда «желтоносый» прибегнул к хитрости: свалил машину в штопор и стал имитировать беспорядочное падение, надеясь, что Пилютов сочтет его подбитым и отстанет. Но комэск разгадал эту уловку и ринулся за «мессером». На нисходящей прямой он быстро поймал в прицел кабину «желтоносого» и дал длинную очередь из всех пулеметов. «Мессершмитт» задымил, потом вспыхнул и лишь тогда Пилютов оставил противника. И пора было — сверху на него неслись два вражеских истребителя. Пилютов ушел от атаки и стал набирать высоту. Гитлеровцы не последовали за ним. Вероятно, неожиданная и скорая гибель командира, да еще при тройном превосходстве в силах, ошеломила немецких летчиков, и группа их, как цепь, лишившаяся одного звена, моментально распалась. «Мессеры» вдруг круто развернулись на юг и скрылись в облаках.

Пилютов окинул взглядом пустынную Ладогу — далеко внизу густо дымил «желтоносый». Порывы ветра рвали дым в клочья, но [251] дым был так густ и тяжел, что не поддавался ветру, а только вытягивался в ленту и стлался над самым льдом.

Шли годы. Война все дальше и дальше уходила в прошлое и становилась историей. Во второй половине 50-х годов судьба снова и надолго привела меня на берега Невы. Я уже расстался с армией. По состоянию здоровья вышел в запас и Герой Советского Союза Петр Андреевич Пилютов, кавалер 11 орденов, сбивший 23 фашистских самолета.

— Мотор сдает,— как-то при встрече на одном торжественном вечере пожаловался Петр Андреевич и легонько постучал пальцами по сердцу.— В войну гоняли его на полном форсаже. Самолеты жалели, а себя — нет. Да и у вас тоже, товарищ Главный маршал, я слышал.

Мы разговорились в перерыве, вспомнили, как водится, минувшее и, конечно, «дорогу жизни», бои над Ладогой.

— А «желтоносого» помните? — спросил я.— Все-таки вогнали его в землю, а! Расскажите-ка, ведь я об этом узнал уже в Москве.

Петр Андреевич рассказал о последней схватке с гитлеровским асом, потом как-то интригующе посмотрел на меня и сказал:

— А ведь это не все, Александр Александрович. Но тут зазвенел звонок, приглашавший нас в зал, и беседу пришлось прервать.

— О настоящем финале расскажу в другой раз,— пообещал Пилютов.— Напомните при встрече.

Однако за делами службы я запамятовал об обещании Петра Андреевича, а когда вспомнил, Пилютов был тяжело болен. Вскоре его не стало. О том, что не успел сообщить мне Пилютов, рассказал через несколько лет после его кончины бывший начальник штаба 154-го иап полковник в отставке Николай Федорович Минеев.

...После войны Пилютов долго служил в Группе советских войск в Германии. Однажды с несколькими сослуживцами в выходной день Петр Андреевич зашел в ресторан пообедать. За столом, как водится, возникла дружеская беседа. Все были летчики, все прошли через войну, у всех она была еще очень свежа в памяти. Каждому было чем поделиться. Пилютов рассказал о своем поединке с «19-м желтым».

За соседним столиком сидели немцы. Один из них все время внимательно прислушивался к рассказу Пилютова.

— Вот и все,— закончил свои воспоминания Петр Андреевич.— Сгорел на земле. Так и не стало этого аса. Жаль, что не удалось взглянуть на него хоть на мертвого. Не дешево достался он нам.

Немец, сидевший за соседним столиком, вдруг быстро поднялся и подошел к советским летчикам.

— Прошу извинить меня.— по-русски обратился он к [252]

Пилютову.— Я слышал ваш рассказ. Все в нем верно, кроме одной детали, быть может, теперь не столь существенной для вас, но весьма немаловажной для вашего противника.

Пилютов с удивлением посмотрел на незнакомца.

— Да, кроме одной,-повторил немец, внимательно рассматривая Пилютова, и добавил:— Так вот вы какой!

Пилютов, ничего не понимая, пожал плечами и спросил:

— Так что же неверно?

— «Желтоносый» не сгорел, он жив.

— Вот как!— смешался Пилютов.— Откуда это вам известно?

— Кому же и знать, как не мне! — Незнакомец вдруг щелкнул каблуками, особенно четко, как это умеют делать только кадровые военные, и, заранее наслаждаясь произведенным эффектом медленно произнес: — Разрешите представиться: «Девятнадцатый желтый».

— Затем он рассказал, как, сбитый в последнем бою Пилютовым, все же сумел приземлиться. На льду его подобрали советские солдаты. Летчика доставили в госпиталь, а после лечения отправили в лагерь для военнопленных. В плену он научился довольно свободно разговаривать по-русски. После войны он в числе первых освобожденных военнопленных вернулся, на родину и стал жить в ГДР. Видимо, пережитое на фронте и в плену оставило в бывшем асе глубокий след. [253]

По изданию: Новиков А.А. В небе Ленинграда (Записки командующего авиацией). — М.: Наука, 1970. — URL: http://militera.lib.ru/memo/russian/novikov1/09.html