А.А. Новиков

На ближних подступах

Итак, в конце июля на земле к юго-западу от Ленинграда установилось временное затишье. Но в воздухе по-прежнему продолжались ожесточенные схватки. Готовясь к новому решающему наступлению на Ленинград, противник делал все, чтобы елико возможно помешать нам воспользоваться передышкой в своих целях. В первую очередь гитлеровцы еще больше активизировали действия авиации, в основном бомбардировочной. Противник всеми силами пытался навязать нам в воздухе свою волю и поставить наших летчиков всецело в положение обороняющейся стороны. Бомбардировочные и штурмовые эскадры 1-го немецкого воздушного флота участили свои налеты и стали действовать на всю глубину нашего тыла. Главными целями для вражеских летчиков были железнодорожные, ближние и дальние, коммуникации Северного и Северо-Западного фронтов. Массированные налеты чередовались с ударами небольших групп.

В продолжение всей паузы немцы усиленно бомбили железнодорожные перегоны на участках Гатчина — Нарва, Гатчина — Луга и Гатчина — Тосно, многие станции на Октябрьской и Северной железных дорогах. Особенно доставалось железнодорожной развязке в районе Кириши, Посадниково — Андреево — Ирса, станциям Мга, Чудово и Бологое. Частым ударам с воздуха подвергались и наши аэродромы, в первую очередь передовые. Действия авиации противника были последовательными и решительными. По всему чувствовалось, что гитлеровцы стремились не только максимально затруднить работу на коммуникациях, по которым шло снабжение наших войск, но и воздействовать на нашу психику — создать у нас впечатление неотвратимости своих ударов с воздуха, неиссякаемости своей авиационной мощи и тем самым снизить у защитников Ленинграда волю к сопротивлению. С этой целью они устанавливали, например, на пикирующих бомбардировщиках [105] сирены. Включенные во время пикирования, эти сирены производили душераздирающий вой, который и сам по себе угнетал психику, а под грохот бомбежки и среди рушившихся и горевших зданий и вовсе был нестерпим.

В это же время фашисты возобновили и попытки прорваться в Ленинград с воздуха. Утром 20 июля мне доложили, что курсом на Ленинград с юга в сопровождении 12 «мессершмиттов» идут девять «юнкерсов». Отразить вражеский удар было поручено летчикам 7-го истребительного авиакорпуса. Первым встретило противника звено из 44-го иап в составе Евстигнеева, Головина и Зинченко. В районе Сализи они перехватили гитлеровцев и, несмотря на семикратное превосходство фашистов, сбили два самолета{111}.

Вскоре на помощь товарищам подоспели летчики 19-го иап. Немцы не выдержали ударов наших истребителей и, потеряв 10 машин, обратились в бегство. В этой воздушной схватке отличился комсомолец лейтенант В. П. Клыков. Он уничтожил Ме-110, но и его самолет пострадал — вражеская очередь пробила бензобак, и начался пожар. Но Клыков не сразу оставил горящую машину. Он сперва тараном сбил второго врага и лишь тогда выбросился с парашютом{112}.

21 июля немцы дважды пытались прорваться в город. И опять безуспешно. Советские летчики сбили 6 фашистских самолетов{113}.

22 июля в налете участвовало уже 89 самолетов противника. Для отражения удара мы выделили 75 истребителей. На подступах к городу разыгралось настоящее воздушное сражение. Лишь двум или трем бомбардировщикам удалось прорваться через наш заслон. И еще 13 «юнкерсов» нашли себе могилу на советской земле{114}.

Самый сильный налет на Ленинград был совершен в первой декаде августа. К сожалению, я не смог установить точной даты. Еще не успели подать сигнал воздушной тревоги, как мне доложили, что на Ленинград с юго-запада идут несколько эшелонов вражеских бомбардировщиков под мощным истребительным прикрытием. Служба ПВО насчитала около 300 самолетов{115}.

Я приказал поднять для отражения удара в помощь 7-му иак всю фронтовую авиацию. Часть своих сил выделило и командование ВВС Краснознаменного Балтийского флота. В своем резерве я оставил лишь группу из 10 истребителей, базировавшихся на Комендантском аэродроме.

Противник летел на высоте от 3000 до 4000 м. Ленинградские летчики встретили врага на подступах к городу в районах [106] Витино, Волосово, Большая Пудость, Красное Село. Бой был жестокий. К сожалению, итоги его не нашли полного отражения в документах, и суммарные потери гитлеровцев мне установить не удалось. Но они были немалыми. Ночью фашистские бомбардировщики вновь попытались прорваться в Ленинград, но безуспешно.

Налеты на Ленинград продолжались до конца оперативной паузы на фронте. В них участвовало более 900 самолетов, но достигли города единицы{116}.

В один из августовских дней мне сообщили печальную весть — погиб смертью героя в воздушном бою Герой Советского Союза Степан Здоровцев. Кажется, это произошло 9 августа. Мы все тяжело переживали эту утрату.

Словом, в небе под Ленинградом в конце июля и в начале августа было весьма жарко. Нашим летчикам приходилось отбиваться повсюду. Все острее давала о себе знать нехватка боевой техники. И все же мы не только оборонялись, чего добивались гитлеровцы, а на удар отвечали ударом.

По ночам, мешая переброскам войск и техники, наши летчики непрерывно бомбили основные коммуникации противника, в частности железнодорожные перегоны на участках Псков — Гдов и Псков — Плюсса. Фронтовая авиация активно действовала по местам сосредоточения вражеских войск во всей полосе Лужского оборонительного рубежа. За время оперативной паузы только по противнику, действовавшему на этом рубеже, было совершено 1200 самолето-вылетов и сброшено свыше 600 тонн бомб{117}.

После спада напряжения на Лужском оборонительном рубеже я приказал возобновить налеты на вражеские аэродромы. Первый удар был нанесен на рассвете 20 июля по аэродрому в Зарудинье, одной из крупнейших передовых точек базирования немецкой авиации. Группа истребителей из 154-го иап уничтожила 14 фашистских самолетов. Через день по этому же объекту ударили экипажи 41-й бад и 39-й иад. Фотопленка зафиксировала 15 точных попаданий бомб и эресов в цели. 26 июля гитлеровцы в результате ночных рейдов бомбардировщиков 44-го Краснознаменного бап лишились на аэродромах в Крестах, Веретенье и Малитино еще 26 самолетов{118}.

В этих налетах участвовало немногим более 50 советских самолетов, а было уничтожено 55 вражеских — результат действительно великолепный. Примечательно и то, что мы не потеряли ни одной машины. Удачно действовали и летчики Краснознаменного Балтийского флота, громившие вражескую авиацию на аэродромах под Малми, Пярну и Виндавой{119}. [107]

В это время мы начали менять тактику наших ударов по немецким аэродромам. Опыт июльских боев показал, что налеты небольшими группами бомбардировщиков со средних и больших высот недостаточно эффективны и связаны со значительными потерями. Правда, в первый же месяц нам удалось нанести вражеской авиации на земле весьма ощутимый урон. В основе успеха было мужество и мастерство ленинградских летчиков, которые даже на устаревших, имевших недостаточное оборонительно-стрелковое вооружение машинах прорывались к местам базирования вражеской авиации. Кроме того, успеху наших ударов по аэродромам противника содействовали и внезапность налетов, и в определенной степени беспечность противника.

Уверовав в свою мощь, гитлеровцы в первые недели совсем не маскировали боевую технику и сажали авиацию очень плотно — по 80 — 100 самолетов на один аэродром — и почти не прикрывали ее зенитной артиллерией. Недостаточным было и истребительное прикрытие, и тоже по причине самонадеянности фашистов, посчитавших после своих успехов в Прибалтике, что и ленинградская авиация не сможет оказать им серьезного сопротивления.

Все это, конечно, облегчало и упрощало нам борьбу с авиацией противника на земле. В такой ситуации для наших бомбардировщиков основной трудностью были прорывы через вражеские истребительные заслоны, действовавшие в полосе фронта и на некотором удалении от него. Но когда немцы основную массу своей истребительной авиации начали сажать на ближние к фронту аэродромы, продолжительность пребывания в воздухе и число вылетов вражеских истребителей быстро увеличились, и противник все чаще стал перехватывать наши бомбардировщики. Мы начали нести столь большие потери, что были вынуждены почти совсем прекратить дневные налеты на вражеские аэродромы. Надежно же прикрывать свои бомбардировщики истребителями нам не позволяли наши возможности.

К началу боев на ближних юго-западных подступах к Ленинграду в составе ВВС Северного фронта осталось всего 759 боевых самолетов. Но непосредственно под Ленинградом действовало 592, в том числе 75 бомбардировщиков, 119 истребителей новых типов и 398 старых. Гитлеровцы же только на ленинградском направлении имели 1200 боевых машин: 700 бомбардировщиков, 400 истребителей и 100 разведчиков. Да со стороны Карельского перешейка действовало свыше 200 самолетов финских ВВС. Соотношение сил в воздухе было примерно 2,5:1 в пользу противника{120}.

Вот тогда мы и начали менять формы и методы борьбы с авиацией противника на аэродромах — основным оружием ее сделали истребители. Но история мировой авиации еще не имела опыта такого применения истребителей, и, естественно, тут нам пришлось самим создавать новую тактику действий по вражеским аэродромам, причем, в процессе боев. Так появились на свет штурмовые комбинированные авиагруппы, состоявшие из истребителей разных типов. Но наиболее удачные сочетания боевой техники в этих группах мы нашли не тотчас. Вначале включали в группы даже СБ. Но СБ из-за недостаточной скорости мешали маневру истребителей, и мы вскоре отказались от бомбардировщиков.

Наиболее типичный состав штурмовой комбинированной авиагруппы был такой: И-153 с бомбами, И-16 с пушками и эресами, МиГ-3 с эресами, МиГ-3, ЛаГГ-3 и Як-1 без эресов. Такой состав группы обеспечивал наилучшее взаимодействие в ней экипажей и наибольшую эффективность огня.

В свою очередь такая группа делилась на ударную и прикрывающую. Ударная комплектовалась из самолетов, вооруженных пушками, бомбами и эресами, прикрывающая — из истребителей только со стрелковым вооружением. Первая наносила основной удар и вела атаки с бреющего полета или с пикирования и обязательно с разных направлений, вторая прикрывала первую с воздуха и затем добивала врага на земле и на взлете.

Штурмовая комбинированная группа, пройдя экзамен на зрелость в августовских боях, прочно укрепилась в боевой практике ВВС нашего фронта и долго еще отлично служила ленинградским летчикам. Подобный метод борьбы с авиацией на аэродромах оказался столь эффективным, что вскоре и немцы все чаще начали использовать для этой цели свои легкие и тяжелые истребители, в основном двухмоторный истребитель-штурмовик Ме-110.

Все возраставшая угроза Ленинграду вынуждала нас непрестанно искать наиболее действенные и отвечавшие обстановке формы и методы борьбы с вражеской авиацией.

Командование ВВС фронта совсем не устраивала разобщенность в действиях авиации. Хотя, как я уже сказал в предыдущей главе, и командующий ВВС КБФ генерал М. И. Самохин и, и командир 7-го иак ПВО полковник С. П. Данилов во всем шли нам навстречу и согласовывали свои планы с нашими, тем не менее ведомственное разделение авиации усложняло ведение борьбы с воздушным противником в целом. Как бы Самохин, Данилов и я ни понимали всю тяжесть обстановки под Ленинградом и ни стремились теснее увязывать свои планы, все же быстро добиваться полной согласованности во взаимодействиях авиации, ее наиболее экономного и эффективного применения удавалось далеко не всегда. Кроме того, сами согласования отнимали [109] немало времени. А часто обстановка складывалась так, что самое незначительное промедление в постановке боевых задач летчикам грозило тяжелыми последствиями. Нередко мешала нашей в общем-то дружной работе и неизбежная в любом деле разница в оценке ситуаций. И я задумывался о подчинении всей ленинградской авиации единому командованию. Однако события на фронте так заматывали, а командование фронта было столь занято своими делами, что я никак не мог найти время для серьезного разговора на эту тему с вышестоящим начальством. Помимо того, проведение в жизнь такого значительного мероприятия зависело в конечном счете от Ставки Верховного Главнокомандования.

Как я писал, мы у себя в Ленинграде уже в июле начали вносить коррективы в управление фронтовой авиацией. Обстановка диктовала дальнейшие шаги в области централизованного руководства Военно-Воздушными Силами. Очередной такой шаг был сделан. К 20 июля, войдя в соглашение с командованием ВВС КБФ и 2-го корпуса ПВО страны, которому оперативно подчинялся 7-й иак, мы разработали и приняли к осуществлению единый план боевых действий всей ленинградской авиации. Согласно этому документу, вся территория, прилегавшая к Ленинграду с севера, запада и юга, в границах фронта и в оперативной глубине противника была разделена на зоны разведки и уничтожения вражеской авиации на земле и в воздухе. Авиация 7-й и 23-й армий, фронтовой группы, КБФ и 7-й иак получила свои строго очерченные зоны.

Правда, план этот просуществовал недолго, примерно до середины августа, но тем не менее наличие его упорядочило работу авиации и тем самым способствовало более экономному и результативному расходованию наших сил и средств в воздухе.

В конце июля и в первой декаде августа на Лужском оборонительном рубеже было относительно тихо, но в Эстонии и на севере от Ленинграда бои не прекращались ни на один день.

Немцы, готовясь к генеральному наступлению на Ленинград и стремясь к началу его полностью обезопасить левое крыло группы армий «Север», пытались разгромить наши войска в Прибалтике, захватить Эстонию и острова на Балтийском море. С этой целью 22 июля гитлеровцы нанесли мощный удар в стык 10-го и 11-го стрелковых корпусов нашей 8-й армии. 25 июля передовые части противника достигли западного побережья Чудского озера и тем самым отрезали 11-й стрелковый корпус от главных сил армии. К исходу 7 августа моторизованные части 18-й немецкой полевой армии в районе Кунды вырвались к берегу Финского залива. 8-я армия, расчлененная надвое, отходила к Таллину и Нарве.

Не менее сложная для нас обстановка сложилась на севере и северо-востоке от Ленинграда. Войска 7-й армии вели трудные [110] бои со 100-тысячной Карельской армией финнов, наступавшей на Онежско-Ладожском перешейке.

31 июля финны нанесли удар на Карельском перешейке. 2-й армейский корпус Юго-Восточной армии противника повел наступление в сторону северо-западного побережья Ладожского озера, имея своей задачей окружение наших войск, действовавших в этом районе. Далее финны намеревались прорваться за реку Вуокси и выйти в тыл выборгской группировки Северного фронта. К 8 августа противник перерезал железную дорогу Сортавала — Хитола и Хитола — Выборг, и часть войск нашей 23-й армии оказалась прижатой к Ладоге. Над выборгской группировкой нависла прямая угроза вражеского удара с тыла.

А тем временем, сковывая нас на севере и в Эстонии, немцы спешно готовились к броску на Ленинград со стороны Лужского оборонительного рубежа. Воздушные разведчики, непрерывно и самоотверженно действовавшие в течение всей оперативной паузы, сообщали о многочисленных эшелонах с войсками и техникой, перебрасываемых в районы Кингисеппа, Луги и Новгорода{122}.

В один из августовских дней воздушная разведка преподнесла нам сюрприз. Я сидел в кабинете и вместе с начальником штаба генералом А. П. Некрасовым ломал голову, где и как выкроить побольше самолетов для поддержки войск Кингисеппского сектора, против которого гитлеровцы создавали особенно сильную ударную группировку. Командующий фронтом Попов попросил меня, насколько возможно, усилить прикрытие с воздуха войск этого сектора, которыми командовал генерал В. В. Семашко.

Маркиан Михайлович, будучи командующим фронтом и одним из немногих руководителей, прямо ответственных за судьбу Ленинграда, даже в самые тяжкие времена был всегда выдержан, деловит, никогда не дергал людей. Это в нем нравилось мне, и потому все его устные приказы, большей частью выраженные в форме просьбы, я воспринимал не только умом, но и сердцем. Так было и в тот раз, и я ответил, что летчики, как и во время июльских боев под Ивановским и Большим Сабском, не подведут пехоту, а мы, командование, постараемся выделить для прикрытия войск Кингисеппского сектора побольше самолетов.

Но, как я и Некрасов ни старались, выделить для генерала Семашко дополнительное количество боевых самолетов никак не удавалось. Ленинградская авиагруппировка буквально задыхалась от множества стоявших перед ней задач. Морская авиация, весьма немногочисленная тогда, почти целиком была ориентирована на действия в Эстонии, Финляндии и в районе Нарвы. ВВС 23-й армии мы сами обобрали так, что даже такой спокойный и рассудительный человек, как ее командующий генерал П. С. Пшенников, [111] не раз выражал по этому поводу сильное недовольство{123}. ВВС 7-й армии состояли всего из одной авиадивизии, имевшей примерно около 80 боевых самолетов. Им тоже хватало своих забот. Более того, в 20-х числах июля, когда финны уж очень насели на 7-ю армию, мы вынуждены были усилить 55-ю сад двумя эскадрильями 65-го штурмового авиаполка, вооруженного И-153, и одной разведывательной авиаэскадрильей. В самом конце июля нам пришлось ослабить фронтовую авиагруппу еще на два полка. Когда стало известно, что немцы стягивают к стыку Северного и Северо-Западного фронтов крупные силы, мы по приказу главкома Северо-Западного направления К. Е. Ворошилова выделили нашему соседу, почти не имевшему авиации, во временное пользование 44-й и 58-й бомбардировочные авиаполки 2-й смешанной авиадивизии{124}.

А с пополнениями дела обстояли весьма неважно — за весь июль мы получили всего 34 боевых самолета, и в августе Москва многого не обещала. На наши настойчивые просьбы командование ВВС Красной Армии неизменно отвечало, что у нас с авиацией лучше, чем на других фронтах. Не помогала и ссылка на то, что нашим летчикам приходится воевать почти на 1500-километровом фронте, от Мурманска до Новгорода, и по существу обслуживать два фронта.

Теперь-то я точно знаю, что в то время Ставка при всем ее желании просто не могла выделить нам больше того, что посылала, так как не имела резервов авиационной техники и все, что поступало на фронт, пускалось в бой едва ли не с конвейера. Я, конечно, предполагал, что вся заминка не в том, что у нас по сравнению с другими фронтами положение с авиацией лучше, а в недостаточном для нужд фронта производстве самолетов, и все же столь жесткая политика Москвы в отношении пополнений удручала меня. Как и многим в нашем положении, нам казалось, что в Ставке не очень ясно представляют обстановку под Ленинградом, отсюда и скудность поступлений новой техники. Естественно, и я как командующий военно-воздушными силами фронта прежде всего заботился об интересах нашего фронта и, главным образом, об интересах защитников. Ленинграда.

Просматривая в тот день списки боевых потерь техники и летно-подъемного состава, я только вздыхал и покачивал головой. Лишь в первый месяц войны из строя убитыми, ранеными и невернувшимися с заданий выбыло 763 летчика, штурмана и стрелка-радиста. В основном потери приходились на молодые кадры, но среди них было немало и опытных летчиков. А впереди нас ждали новые и еще более ожесточенные бои в воздухе. Сомневаться в том не приходилось. В последних числах июля стало [112] известно, что немцы спешно перебрасывают всю свою авиацию ближе к линии фронта — бомбардировщики перебазируются на аэроузлы Пскова, Острова и Порхова, истребители — на передовые аэродромы{125}.

Смысл такой передислокации авиации был ясен каждому авиатору — гитлеровцы готовились к еще более сильному натиску в воздухе. Чем ближе к фронту базируется авиация, тем чаще она может подниматься в воздух и дольше находиться над противником, тем, следовательно, интенсивнее ее боевая работа. А высокая интенсивность в действиях вражеских ВВС — это увеличение нагрузки на летчиков противной стороны, конечно, если эта сторона не желает уступать свои позиции в воздухе и борется до конца.

Совсем нетрудно было предвидеть, какова станет нагрузка на наших летчиков, особенно истребительной авиации, при почти трехкратном численном превосходстве гитлеровцев в небе. И я сказал Некрасову, что в августе, чтобы компенсировать нехватку авиации, истребителям придется подниматься в воздух 5 — 6 раз в день.

— Выдержат ли они такую нагрузку?— усомнился Александр Петрович.— Ведь уже были случаи, когда летчики, приземляясь теряли сознание. Вы знаете это, Александр Александрович.

Да, я не только знал об этих происшествиях, но и раза два был очевидцем их. Но иного выхода не было, и я сказал еще, что поскольку у нас сохранился некоторый резерв летчиков, оставшийся с мирных дней, то будем использовать их.

В этот момент в кабинет вошел полковник А. С. Пронин, мой давнишний сослуживец по Смоленску, работник энергичный и толковый. Александр Семенович положил на стол какую-то бумагу. Я быстро прочитал ее и недоверчиво посмотрел на полковника.

— Это точно? — глухо вымолвил я.

— Да, товарищ командующий.

Я еще раз пробежал глазами донесение. В нем сообщалось о переброске под Ленинград 8-го авиакорпуса ближнего боя под командованием генерала Рихтгофена. Это был известный и небесталанный генерал, ставший впоследствии командующим одним из воздушных флотов и генерал-фельдмаршалом.

— Что нам известно об этом соединении? — спросил я.

— Немного,— ответил Пронин.— Это один из двух авиакорпусов резерва верховного главнокомандования вермахта, непосредственно подчиненных Герингу. На вооружении его в основном Ме-109, Ме-110 и Ю-87. Примерно около 400 боевых самолетов. И все кадровые, отборные летчики.

Я посмотрел на Некрасова. Генерал уловил мою мысль и сказал[113]:

— Пожалуй, теперь 5 — 6 вылетами в день не отделаться.

Переброска под Ленинград столь мощного авиационного соединения убедительно свидетельствовала о том, что в этот раз гитлеровцы решили во что бы то ни стало ворваться в Ленинград. Разумеется, в то время мы не располагали полными данными о вражеских планах. Но и без таких данных только по силам, стянутым под Ленинград, по тому, как энергично немцы готовились к новому наступлению, было ясно, что быстрейшему захвату города на Неве противник придает исключительное значение. Документы, опубликованные после войны, подтверждают это.

Ныне доподлинно известно, что Гитлер, начиная войну с СССР, одной из главнейших задач вермахта считал быстрейший захват Ленинграда. Он требовал от своих генералов прежде всего разгромить наши войска на Украине, в Прибалтике и под Ленинградом и уже потом наступать на Москву.

Ослепленные успехами первого месяца войны, руководители ОКБ и Гитлер считали тогда, что войска вермахта с одинаковым успехом могут наступать на всех главных стратегических направлениях, но при этом главный упор делали на операции, проводимые группами армий «Юг» и «Север». Дополнение к директиве № 33 ОКБ от 23 июля и было составлено с такими акцентами{126}. А в своей директиве от 21 августа Гитлер приказал считать, что:

«Главнейшей задачей до наступления зимы является не взятие Москвы, а захват Крыма, промышленных и угольных районов на Донце и лишение русских возможности получения нефти с Кавказа; на севере — окружение Ленинграда и соединение с финнами»{127}.

Впоследствии это решение ОКБ было объявлено роковым для всей войны на Востоке в целом. А бывший начальник генштаба ОКХ (главное командование сухопутными войсками Германии) Гальдер в своих мемуарах писал, что решение Гитлера

«вынудило руководство сухопутными войсками отказаться от ясной до того линии в пользу второразрядных операций, которые, в лучшем случае, могли ускорить наступающий крах поколебленного фронта противника на второстепенном участке. Но за этот успех мы должны были заплатить невосполнимыми потерями во времени и в силах. Цель — решительно разбить русские вооруженные силы (имеется в виду разгром наших армий на центральном направлении.— А. Н.) — была отодвинута на задний план по сравнению со стремлением захватить ценные промышленные области и наступать в направлении русских нефтяных источников!{128}»

Цель Гальдера ясна: взвалить всю вину за провал войны на Востоке на Гитлера и выгородить командную верхушку вермахта. [114]

А между тем, определенное историческое далекое, из которого лучше видны события минувшего, дает ныне нам право сказать, что в этом споре больше правы были Гитлер и руководство ОКБ, нежели Браухич и его окружение. Неизвестно еще, чем бы обернулся для гитлеровцев 1941 г., если бы Гитлер внял настойчивым советам Браухича и ринулся на Москву, не обезопасив свои фланги. Чем и как гитлеровцы стали бы отражать удары наших войск, если бы главные силы бросили на центральное направление?

Уже в июле противник испытал потенциальную мощь нашей страны, силу наших ответных ударов — и заволновался. Руководство вермахта почувствовало, что средств для прямого броска на Москву не хватает. Это и привело к переносу главных усилий фашистских войск с московского направления на ленинградское и юг Украины, а вовсе не желание во что бы то ни стало, как утверждает Гальдер, прибрать к рукам наиболее развитые промышленные районы в западноевропейской части Советского Союза.

Стало быть, роковая суть таилась не в позиции Гитлера и Кейтеля, а в самом плане «Барбаросса». Именно сам план этот был порочен в своей основе, так как строился на совершенно нереальных предпосылках и намного превышал возможности Германии и ее вооруженных сил. По этому поводу очень верно высказался один из компетентнейших военных руководителей Германии генерал-фельдмаршал Паулюс.

«Рассуждения Гальдера,— писал он, анализируя итоги нацистского похода на Восток,— относительно нанесения главного удара на Москву, сколь бы правильным ни был выбор этого направления главного удара с чисто оперативной точки зрения, могут, очевидно, иметь лишь теоретическое значение. На основании такого изложения фактов у непосвященного читателя может сложиться опасное, неправильное представление, будто последовательным осуществлением плана наступления на Москву, при условии исключения ошибок Гитлера, можно было бы добиться победного исхода войны. Но продемонстрированная в ходе войны Советским Союзом мощь, в самом широком смысле этого слова, доказывает, что это является глубоким заблуждением»{129}.

Отрезвляющее действие событий на Восточном фронте, как ныне доподлинно известно, на пылкие головы высшего генералитета вермахта начало проявляться уже в июле. Это заставило Гитлера в октябре 1941 г. признаться:

«22 июня мы распахнули дверь, не зная, что за ней находится»{130}.

Такова история. Но это к слову. В данном же случае нас интересуют не разногласия в высших сферах вермахта и не их характер, а те усилия, которые прилагал противник для захвата Ленинграда. [115] А они, эти усилия, были весьма решительными и значительными. О том и свидетельствуют документы.

К 8 августа гитлеровцы закончили перегруппировку своих сил. Для нового наступления на Ленинград были созданы три группы войск. В северную, наиболее мощную, вошли соединения 41-го моторизованного и 38-го армейского корпусов — две танковые, одна моторизованная и две пехотные дивизии. Эта группировка развернулась на участке Кингисеппского сектора. Лужская группировка состояла из трех дивизий 56-го моторизованного корпуса и 8-й танковой дивизии, находившейся, как выяснилось позже, в резерве командующего группой армий «Север». Она наступала на Ленинград с юга вдоль Лужского шоссе. Южная (28-й и 1-й армейские корпуса, всего шесть пехотных и одна моторизованная дивизии) действовала на новгородско-чудовском направлении. Ей была поставлена задача ворваться в Ленинград с востока. В Эстонии нашей 8-й армии противостояли пять дивизий 18-й немецкой армии{131}.

В 10 утра 8 августа в Кингисеппском секторе загромыхали вражеские орудия. Первыми с плацдармов у Ивановского и Большого Сабска ринулись в наступление подвижные соединения — танки и мотопехота. Враг имел здесь 15-кратное превосходство в танках и полуторное в артиллерии{132}. Но, несмотря на такое преимущество в боевой технике, немцы продвинулись вперед лишь на несколько километров.

На другой день Попов приказал отбросить врага за реку Лугу. Маркиан Михайлович понимал, конечно, что при почти полном отсутствии у нас танков и недостатке артиллерии задача эта невыполнима. Но нужно было продержаться на исходных рубежах до подхода резервов, спешно перебрасываемых в район боев. В тот день рано утром командующий фронтом позвонил мне по телефону и спросил, какую помощь войскам Семашко могут оказать летчики.

— До подхода резервов, — сказал Попов, — вся надежда на авиацию. Нацельте на плацдарм все, что можете.

Но могли мы немного. ВВС 23-й армии в это время вели бои со 2-м армейским корпусом Юго-Восточной армии финнов, прорвавшим нашу оборону на Карельском перешейке. Главные силы 2-й бомбардировочной дивизии поддерживали войска правого крыла Северо-Западного фронта, морская авиация — 8-ю армию в районах Таллина и Нарвы. Кроме того, один бомбардировочный полк балтийцев для выполнения специального задания Ставки улетел на остров Сарема (Эзель) Моодзунского архипелага. Под рукой у нас были только 39-я иад и 7-й иак. Но полностью использовать авиацию ПВО мы не могли — нужны были силы для отра-

жения [116] вражеских налетов на Ленинград, прикрытия тыловых объектов и коммуникаций фронта.

Я задумался: как быть? И погода не благоприятствовала полетам, и авиации не хватало. Оставалось одно — так сманеврировать авиацией, чтобы и приказ Попова выполнить, и не ослабить прикрытие наших войск на других участках фронта. Но как и за счет чего сманеврировать? Логика подсказывала единственное решение: временно привлечь к сражению в районе плацдармов всю 2-ю и часть сил 5-й смешанных авиадивизий. Хотя решение было рискованным, но иного выхода я не видел. Правда, под Лугой и на новгородском направлении немцы пока молчали, но они могли нанести там удары в любую минуту. Однако не держать же бомбардировщики в бездействии, когда на другом участке немцы лезут напролом! Я позвонил полковнику П. П. Архангельскому и приказал ему немедленно готовить полки дивизии для нанесения удара по танкам и мотопехоте противника в районах Ивановского и Большого Сабска.

С 5-й сад полковника Е. Е. Ерлыкина дело обстояло сложнее. Его летчикам хватало своих забот на Карельском перешейке. Конечно, можно было изъять у него часть сил, но это вызвало бы справедливые протесты со стороны командования 23-й армии. Поэтому, образно говоря, я решил обезопасить свой тыл — связался с Поповым и сказал, что для усиления воздушных ударов по северной группировке противника придется перенацелить на кингисеппское направление один из авиаполков дивизии Ерлыкина, а именно 7-й иап, в основном выполнявший функции штурмового. Я сказал, что поскольку сама местность на перешейке способствует обороне, а танков у финнов очень мало и истребители там нужны главным образом для борьбы с вражеской авиацией, то временное ослабление ВВС 23-й армии особых осложнений в ее положении не вызовет.

— Для Герасимова{133} двадцать «чаек» не столь уж и существенная потеря, — сказал я в заключение, — а для Семашко — это сила. В 7-м иап, товарищ командующий, мастера штурмовых ударов. Они отлично дрались с танками на Лужской полосе в июле, не подведут и сейчас.

Попов согласился с моими доводами. Бомбо-штурмовыми ударами нам удалось приостановить вражеские танки. Тогда немцы бросили в район плацдармов крупные силы авиации. С 10 августа здесь начались настоящие воздушные сражения. О напряженности и кровопролитности их можно судить по таким фактам. Только 10 августа ленинградские летчики совершили свыше 800 самолето-вылетов и сбили 24 фашистских самолета{134}. [117]

В эти драматические дни произошло весьма примечательное в истории не только ленинградской, но и всей нашей авиации событие — первый успешный налет на Берлин.

2 августа я узнал, что в Ленинград прилетел командующий ВВС Военно-Морского Флота СССР генерал С. Ф. Жаворонков. Я не придал его прибытию большого значения, подумал только, что это Семен Федорович пожаловал на берега Невы спустя десять дней после своего первого появления?

А на другой день ко мне в кабинет неожиданно вошел сам Семен Федорович. После обмена приветствиями Жаворонков замолчал. Молчал он не то чтобы долго, а как-то так выжидательно, напряженно, что его состояние передалось и мне, и я подумал, что, видимо, появился он у меня не случайно, во всяком случае, вовсе не для того, чтобы просто отдать дань вежливости. По всему чувствовалось, что Жаворонков что-то хочет сообщить и не решается.

Наконец, оглянувшись на дверь и убедившись, что она плотно прикрыта, Семен Федорович негромко сказал:

— Александр Александрович! Только вам, и по секрету. Без вашей помощи нам все равно не обойтись. Вы — третий человек в Ленинграде, которому я это сообщаю. Больше знать никто не должен. Дело в том... В общем, мне поручено организовать налеты на Берлин. Ставка придает им большое политическое значение.

Признаться, при этом сообщении лицо мое вытянулось. Конечно, в период наибольших успехов фашистов налеты на столицу Германии могли иметь большое международное значение, они показали бы всему миру, что Красная Армия не только не сломлена, но и имеет силы, чтобы добраться до глубокого тыла третьего рейха. Кроме того, бомбардировка Берлина в такое время явилась бы и сильным психологическим ударом по населению Германии, убежденному хвастливыми заявлениями Геббельса, будто бы советская авиация полностью разгромлена и уже не в состоянии оказывать сколько-нибудь серьезного сопротивления.

Все это было так, и Ставка решила абсолютно правильно. И все же сообщение Жаворонкова удивило меня. Говоря откровенно, нам, ленинградцам, тогда было не до Берлина, и единственной моей реакцией на это известие было сожаление, что в столь трудной для нас обстановке мы надолго лишимся целого бомбардировочного авиаполка. Однако свое сожаление я оставил при себе и спросил только, какой именно полк выделен для налетов на Берлин. Жаворонков назвал 1-й минно-торпедный полк Е. Н. Преображенского.

Хотя полковник Евгений Николаевич Преображенский служил в морской авиации, я хорошо знал его. Это был способный волевой командир, а летчики его отлично воевали. На своих самолетах ДБ-3 балтийцы громили врага на Западной Двине, потом в районах [118] Пскова, Порхова, Гдова и Луги, во время июльских событий помогали нам сдерживать танки и пехоту 41-го моторизованного корпуса немцев юго-восточнее Кингисеппа. И я сказал, что полковник Преображенский и его летчики — достойные кандидатуры.

— Ну, а что именно требуется от нас?

Жаворонков объяснил. Мы быстро выполнили его просьбу, и утром 4 августа 15 ДБ-3 приземлились на аэродроме возле маленького городка Кагул на острове Сарема. Пять самолетов из-за технических неполадок задержались на базовом аэродроме.

Прощаясь с Жаворонковым, я, естественно, от всего сердца пожелал успеха балтийцам. Но где-то в глубине души, признаться, я не очень верил в успех этой операции. Смущали меня не трудности ночного полета, хотя и они были немалые. До Берлина и обратно было около 1800 км, причем 1400 из них предстояло лететь над морем. На маршруте экипажи должны были менять высоту полета — сначала идти на предельно малой высоте, затем, уже над территорией Германии, забираться на свой «потолок». На цель ночники выходят в одиночку, потом собираются в группы и следуют домой. Все это просто только на бумаге да для непосвященных людей. От ночников требуется не только большое летное мастерство, но и огромные выдержка и самообладание. Уже то, что ты находишься в глубоком тылу врага и в любую минуту тебя могут сбить, предполагает у ночников незаурядные волевые и моральные качества. Наличие таких качеств и большого профессионального мастерства у летчиков Преображенского не вызывало сомнения — они демонстрировали их не раз во время боев на дальних подступах к Ленинграду. Смущало меня другое: как они будут прорываться через очень мощную систему ПВО Берлина.

Но первый налет был успешным. В ночь на 5 августа балтийцы провели разведывательный рейд в район Берлина. А в ночь на 8 августа 13 самолетов стартовали курсом на столицу Германии{135}. Полк шел тремя группами: первую вел Е. Н. Преображенский, вторую — А. Я. Ефремов, третью — В. А. Гречишников. Полет проходил без осложнений. Как позже рассказал мне Жаворонков, немцы до такой степени уверовали в недоступность для нашей авиации своей территории, что даже на Балтийском побережье не соблюдали светомаскировки. Был освещен и Берлин. Бомбардировка столицы застала ее ПВО врасплох. Лишь когда наши самолеты отбомбились, в Берлине выключили освещение, и почти одновременно началась беспорядочная стрельба зенитной артиллерии, а в небе заметались прожекторные лучи.

За первым налетом последовали другие. Более месяца летчики Преображенского водили свои ДБ-3 в глубокий тыл Германии, бомбили военно-промышленные объекты не только Берлина, но и других городов — Штеттина, Данцига, Свинемюнде и Кенигсберга. [119] К сожалению, в этих налетах участвовало очень мало самолетов, и мы не могли нанести большого урона противнику. Но, насколько я понимаю, Ставка и не преследовала такую цель. Мы достигли главного — доказали фашистам, что рано они скинули со счетов нашу авиацию, и в столь трудное для нашей Родины время обратили внимание всего мира на то, что пороха в наших пороховницах достаточно и будет еще больше.

Насколько большое значение налетам на Берлин придавало наше правительство, можно судить хотя бы по тому, что вскоре пятерым участникам первого воздушного удара по столице Германии было присвоено звание Героя Советского Союза. Этой награды были удостоены полковник Е. Н. Преображенский, капитаны П. И. Хохлов, В. А. Гречишников, М. Н. Плоткин и А. Я. Ефремов.

В сентябре балтийцы вернулись под Ленинград. Впоследствии преображенцы участвовали в боях под Тихвином и Волховом. К тому времени в полку осталось совсем мало самолетов, но летчики воевали не числом, а умением. Большие мастера своего дела, они летали на задания в любую погоду. Я знал многих подчиненных Преображенского, нередко сам давал им поручения и никогда не сомневался, что они, если только не помешает непогода, выполнят самое трудное задание.

24 октября 1941 г. мой заместитель И. П. Журавлев, руководивший действиями авиации, дислоцировавшейся за рекой Волхов, сообщил, что воздушная разведка обнаружила на дороге Чудово — Будогощь в районе Грузино большую колонну фашистских войск, и спросил, как быть. Я ответил, что, конечно, надо ударить по противнику. Но в это время у нас осталось очень мало бомбардировщиков: мы посылали на задания даже по одному экипажу. Помимо того, почти вся бомбардировочная авиация, в том числе та, что поддерживала войска нашей 4-й армии, отступавшей под натиском противника к Тихвину, была занята в Синявинской наступательной операции, целью которой являлась деблокада Ленинграда. После недолгого раздумья я разрешил Журавлеву привлечь для удара под Грузино часть сил восточной авиагруппы ВВС КБФ.

Журавлев послал на задание два экипажа ДБ-3. Ведущим был капитан Василий Алексеевич Гречишников. Погода была мерзкая — валил мокрый снег, сплошная плотная облачность прижимала самолеты почти к самой земле. И все же Гречишников вышел точно на цель. По дороге от Грузино на Будогощь тянулась огромная вражеская колонна — мотопехота, артиллерия, танки.

Едва ДБ-3 приблизились к цели, как на земле засверкали выстрелы автоматических зенитных установок. Гречишников отбомбился первым. Но на выходе с боевого курса в бензобаки самолета попали вражеские снаряды. Машина мгновенно вспыхнула. Гречишников мог бы протянуть еще несколько километров и посадить самолет где-нибудь возле леса. Правда, был риск, что ДБ-3 [120] взорвется в воздухе. Однако Василий Алексеевич поступил иначе. Экипаж второго ДБ-3 вдруг увидел, как ведущий подвернул самолет в сторону колонны и резко повел его вниз. Через несколько секунд в гуще вражеских войск раздался сильный взрыв и взметнулось пламя. Так погибли капитан Гречишников и члены его экипажа— старший лейтенант Александр Власов, лейтенант Матвей Семенков и краснофлотец Николай Бураков. Но Родина не забыла героев. В мае 1968 г. в поселке Грузино в честь летчиков-балтийцев был сооружен обелиск.

С каждым днем обстановка на юго-западе и юге от Ленинграда осложнялась. 10 августа после полуторачасовой артиллерийской и авиационной подготовки началось наступление гитлеровцев на Лугу и Новгород. Войска Лужского сектора, опираясь на подготовленные рубежи, отразили все атаки частей 56-го моторизованного корпуса и заставили немцев приостановить здесь наступление. Тогда противник усилил давление в Восточном секторе{136}. На новгородском направлении стал действовать весь 8-й авиакорпус ближнего боя генерала Рихтгофена. Двое суток 48-я армия сдерживала натиск врага, но сил у нее оказалось недостаточно, и она стала отходить по железной дороге к станции Батецкой и по шоссе к Новгороду.

11 августа на Карельском перешейке двинулась в наступление вся Юго-Восточная армия финнов. Усилился нажим врага на свирско-петрозаводском направлении. На Ленинград шло мощное одновременное наступление со всех сторон. Начались самые трудные дни в жизни защитников Ленинграда. Не затихая ни на сутки, ожесточенные бои на южных и юго-западных подступах к городу длились почти до конца сентября — до окончательной стабилизации линии фронта.

Сейчас, обращаясь к минувшему, я только диву даюсь, как в такой обстановке мы, авиаторы, выходили из положения! Удары сыпались на нас со всех сторон. Порой мы не знали, где в первую очередь отражать их, куда прежде всего нацеливать авиацию. Всюду, особенно на юго-западе от Ленинграда, положение наших войск было опасным и трудным.

К исходу 11 августа в Кингисеппском секторе немцы овладели селом Устье и вышли в район Яблониц и Брюховиц. Сами по себе эти населенные пункты ничего не значили. То были обычные деревни, стоявшие в окружении лесов и на далеко не бойком проселочном тракте. Но события тех дней приковали к ним наше внимание. Через Яблоницы и Брюховицы вражеские танки и мотопехота вырывались к железной дороге Ленинград — Нарва. Перерезав нашу основную транспортную коммуникацию на этом участке фронта и продвинувшись еще севернее и северо-западнее, [121] гитлеровцы могли окружить и кингисеппскую, и нарвскую группы советских войск. С выходом из лесных районов на простор Копорского плато подвижные части противника обретали еще большую маневренность. Кроме того, двинувшись вдоль железной дороги к Гатчине, немцы могли выйти во фланг основного узла нашей обороны на юго-западе — Красногвардейского укрепленного района.

Опасность прорыва врага на Копорское плато была столь велика, что на несколько дней заслонила собой все другие наши беды и тревоги. Мы были вынуждены, несмотря на отход 48-й армии, не только оставить 2-ю бомбардировочную дивизию для действий в Кингисеппском секторе, но и перенацелить сюда главные силы 4-й авиадивизии, входившей в состав ВВС Северо-Западного фронта{137}.

Вечером 11 августа в разговоре по этому поводу с Поповым я посоветовал не ослаблять нашу авиацию, поддерживавшую войска 48-й армии, хотя южная группировка противника состояла в основном из пехотных дивизий и не имела танков. Как я узнал от Евстигнеева, на фронте пока не была обнаружена 8-я танковая дивизия немцев, та самая, которую мы основательно потрепали в июле во время нашего контрудара под Сольцами.

Неожиданный фланговый маневр 41-го моторизованного корпуса из 4-й танковой группы Гепнера в сторону Кингисеппа в июле был еще очень свеж в памяти, и в штабе фронта опасались, как бы нечто подобное гитлеровцы не предприняли и с неизвестно где находившейся 8-й танковой дивизией. Совсем не исключалась возможность ее внезапного появления под Новгородом. Этот путь был очень удобен для танков во всех отношениях — за Новгородом они выходили на отличное шоссе Москва — Ленинград, где у нас не было оборонительных рубежей, и могли почти беспрепятственно двигаться на Чудово и далее по тому же шоссе в сторону Ленинграда. Подобные действия врага поставили бы наши войска в очень трудное положение, так как противопоставить там что-либо равноценное отдохнувшей, пополненной техникой и людьми целой танковой дивизии противника мы ничего не могли. В такой возможной ситуации вся надежда, была на авиацию. Штурмовые удары с воздуха по танкам, что у нас получалось очень неплохо, конечно же, весьма выручили бы наши войска.

О возможности скрытного маневра 8-й танковой дивизии свидетельствовал и такой факт. Когда полевые части южной группировки противника вышли на дорогу Шимск — Новгород, вражеские истребители так оседлали все подступы к ней, что наша воздушная разведка никак не могла проникнуть в этот район. Я высказал свои соображения командующему фронтом. [122]

— Все это так,— ответил Попов,— но главная для нас сейчас опасность — на гатчинском направлении, там и действуйте основными силами авиации. Новгород далеко, а Гатчина под боком. Кроме того, вы сами же сообщили, что к нам прибывает 8-я истребительная авиадивизия. Ее и используем под Новгородом.

Я заметил, что пока прибыл только один полк, и тот в сокращенном составе{138}, что дивизию тотчас не введешь в бой — летчики прежде должны изучить районы боевых действия, а на это требуется время. Так оно и получилось. Из-за полного незнания местности экипажами мы не смогли сразу использовать 8-ю иад для действий над линией фронта и поставили ее для охраны коммуникаций, тыловых объектов и Ленинграда. Лишь на исходе второй декады августа начали вводить ее в бой поэскадрильно.

— Все равно какой-то авиационный резерв у нас есть,— сказал Маркиан Михайлович. Он помолчал, думая о чем-то своем, и добавил: — Ставка уже приняла меры, чтобы сковать немцев на новгородском направлении. Завтра две армии нашего соседа нанесут контрудар из района Старой Руссы. Не знаю, насколько этот удар подготовлен и достаточно ли у нас сил, но свое воздействие на положение под Новгородом он окажет. Подождем, что покажут события, а там сориентируемся.

Действительно, 12 августа 11-я и 34-я армии Северо-Западного фронта перешли в наступление южнее озера Ильмень. К вечеру 14 августа войска 34-й армии продвинулись вперед на 40 — 60 км и вышли во фланг и тыл южной группировки гитлеровцев. Этот внезапный удар вызвал такое замешательство в высших кругах вермахта, что генерал Йодль потребовал от Гитлера, по свидетельству Гальдера, для ликвидации нашего прорыва целый танковый корпус{139}. До посылки танкового корпуса дело не дошло, но две моторизованные дивизии фон Леебу все же пришлось срочно снять с ленинградского направления, а из группы армий «Центр» на помощь 16-й немецкой армии двинулись части 39-го моторизованного корпуса, который, кстати говоря, вошел затем в состав южной группировки и целиком участвовал в наступлении на Ленинград.

Словом, переполох в стане противника был весьма основательный. Удар войск Северо-Западного фронта оттянул часть вражеских сил с ленинградского направления и на какое-то время снял остроту положения под Новгородом. Мы все — и общевойсковики, и авиаторы — внимательно следили за ходом событий в полосе действий 11-й и 34-й армий. Нечего и говорить, насколько их наступление поддерживало и радовало нас. Конечно, никто из [123] руководства фронта особых надежд на этот контрудар не питал, на многое не рассчитывал, но в те горячие дни для ленинградцев существенна была любая помощь и любое проявление ее воспринималось с великой благодарностью.

К полудню 12 августа стало известно о первых результатах наступления войск нашего соседа. Они были обнадеживающими. Мне сообщили еще, что немцы значительную часть сил 8-го авиакорпуса ближнего боя перенацелили для действий южнее озера Ильмень. Нашей 48-й армии и поддерживавшим ее летчикам стало несколько легче.

Выяснив обстановку под Новгородом, я занялся делами Кингисеппского сектора. Начал с разведданных. Должен сказать, что воздушной разведке мы с первых же дней войны придавали первостепенное значение и делали все для ее усиления. Но возможности наши были весьма небольшие.

К кануну войны округ имел лишь один разведывательный авиаполк четырехэскадрильного состава, оснащенный самолетами СБ. Но из 31 экипажа для ведения разведки в сложных условиях и ночью было подготовлено только восемь. Слабо была отработана и тактика ведения воздушной разведки одиночными самолетами в глубоком тылу противника. Но основной бедой, конечно, было отсутствие в наших ВВС специального разведывательного самолета.

Мы у себя в округе не раз говорили об этом. Мнение было одно: в случае войны СБ окажется малопригодным для ведения воздушной разведки ввиду его недостаточной скорости. Так оно и случилось. В июле СБ много и довольно успешно работали днем. Но как только немцы стали сажать свои истребители на аэроузлы Пскова, Порхова и Гдова, нам пришлось из-за частых потерь прекратить разведку на СБ днем и перевести их на ночные полеты. Тогда ведение дневной разведки возложили на истребителей. Разумеется, летчики-истребители не могли полностью заменить специалистов воздушной разведки, но они все же выручали нас, и мы использовали их очень широко. Достаточно просмотреть наши тогдашние планы боевого применения авиации, чтобы убедиться в этом. Характерно, что мы привлекали для ведения разведки не только подготовленных для этой цели летчиков. Каждый вылет истребителей, как правило, заканчивался осмотром районов боевых действий и ближайших тылов противника.

В большинстве случаев наши разведчики справлялись со своими обязанностями. Так, мы своевременно обнаружили переброску 41-го моторизованного корпуса в район Кингисеппа. В начале третьей декады июля летчики засекли подтягивание резервов противника на петрозаводское направление. Забегая вперед, скажу, что авиационное командование, основываясь на данных воздушной разведки, предупредило штаб фронта в конце августа о намерении гитлеровцев вырваться на южный берег Ладожского озеpa. [124] 14 августа мы установили возможность перегруппировки части сил противника с лужского на новгородское направление{140}. Кстати, то, что немцы имели такой план, подтверждается записью в служебном дневнике Гальдера от 14 августа 1941 г.{141}. В это время фон Лееб решил приостановить наступление на Лугу ввиду его «нецелесообразности». Причина этого решения крылась, конечно, не в «нецелесообразности», а в том, что фашисты никак не могли одолеть упорное сопротивление войск генерала А. Н. Астанина.

С сознанием своего долга трудились и все остальные специалисты воздушной разведки. В начале войны был призван в армию специалист по фотографии Виталий Алексеевич Семенов. Его назначили начальником фотослужбы 13-го разведывательного авиаполка. Вскоре Семенов сконструировал новый аппарат, который значительно расширил возможности фоторазведки. Это был щелевой фотоаппарат ЩАФ-2. Семенов был не только талантливым изобретателем, но и смелым, мужественным человеком. Он сам испытывал свой аппарат в боевых условиях — часто летал на разведку в тыл противника и доставлял нам с помощью нового прибора немало ценных сведений. Но в одном из полетов Семенов погиб. Однако начатое им дело по усовершенствованию методов фоторазведки не прекратилось — его продолжили другие.

Осенью 1941 г. воентехник 2-го ранга С. П. Иванов и военный инженер 3-го ранга М. М. Исьянов, основываясь на возможностях аппарата Семенова, разработали новый метод дешифрирования аэрофотоснимков — стереоскопический. Этот метод помогал «вытягивать» самые безнадежные снимки. Благодаря ему нам становились доступными тайны многих тыловых объектов и аэродромов противника. Ценность этого изобретения была столь велика, что в начале января 1942 г. командование ВВС фронта представило работу Иванова и Исьянова на соискание Сталинской премии{142}.

Все эти дни нас очень беспокоило положение с разведкой в Кингисеппском секторе. С началом наступления немецкие истребители почти наглухо закрыли район озера Самро, где проходили основные фронтовые коммуникации северной группировки противника. Сильные воздушные патрули охраняли подступы и к Большому Сабску. Наши летчики отмечали и необыкновенную плотность зенитного огня вблизи вражеских переправ. Все это было неспроста, и мы упорно старались проникнуть в район Большого Сабска и далее на юго-запад от реки Луги, но пока безуспешно. Гитлеровцы, захватив хорошо развитую аэродромную сеть в Залужье, в том числе такие наши крупные аэродромы, как Овсище, Высковатка, Самро, Чернево и Зарудинье, буквально забили их истребителями. По нашим данным, там сидели лет-чики [125] из 51-й и 54-й эскадр, молодчики, прошедшие с боями через всю Европу.

И сегодня разведсводки были почти пустыми. Нужно было что-то предпринимать. Но что? Послать сильную группу истребителей, чтобы она прочесала весь интересующий нас район? Но немцы не позволят, сразу же свяжут наших летчиков боем. А в бою какая же разведка!

От невеселых мыслей меня отвлекло появление начальника разведотдела Пронина. Лицо его не предвещало ничего хорошего: Александр Семенович доложил, что одному из экипажей из 2-й бомбардировочной дивизии удалось утром прорваться к Большому Сабску. На переправах через Лугу и по дороге на Молюсковицы разведчики обнаружили танковые колонны. Хотя мы наиболее вероятным считали появление 8-й танковой дивизии где-нибудь на новгородском направлении, но, услышав сообщение Пронина, я почему-то подумал именно о ней. Однако на всякий случай спросил, не танки ли это из второго эшелона 1-й и 6-й дивизий? Пронин только пожал плечами и ответил, что это может знать только наземная, а не воздушная разведка. Я и сам понимал никчемность вопроса, но уж очень известие было неприятным и потому не хотелось верить в него.

Я вспомнил в этот момент о разговоре Попова со Ставкой. Накануне немецкого наступления Москва предупредила нас, что, по всей видимости, наиболее угрожаемым направлением станет новгородско-чудовское. Командование фронта было несколько иного мнения. Наличие на нашем правом фланге двух вражеских плацдармов, к которым непрерывным потоком двигались фашистские войска, близость этих плацдармов к железной дороге Ленинград — Нарва и систематические удары немецкой авиации по основным станциям и перегонам на этой магистрали — все это свидетельствовало о силе готовившегося здесь удара. Отсюда ближе всего было и до Ленинграда, и до южного побережья Финского залива. Вырвись немцы к заливу, они не только отрезали бы наши войска, державшие оборону под Нарвой и Кингисеппом, но и создали бы угрозу непосредственно Кронштадту и морскому флоту.

Появление новых танковых частей противника в районе Большого Сабска свидетельствовало о том, что в оценке обстановки на юго-западных подступах к Ленинграду правым оказывалось командование Северного фронта, а не Ставка. Дальнейшие события полностью подтвердили наши предположения — в августе наибольшую опасность для Ленинграда создавала северная группировка. Лишь к 25 августа, когда фашисты убедились в невозможности с ходу одолеть оборону Красногвардейского укрепленного района, приостановили здесь наступление и начали перегруппировываться, острота положения под Гатчиной несколько уменьшилась и, напротив, увеличилась на участке, где действовала [126] южная группировка, быстро надвигавшаяся на Ленинград по Московскому шоссе. Но об этом речь впереди.

Однако, верил я или нет, усиление танками северной группировки оставалось фактом, о котором следовало немедленно известить командование фронта. Я тотчас позвонил начальнику разведки штаба Евстигнееву. Петр Петрович сказал, что, по его данным, все части 1-й и 6-й танковых дивизий давно в деле.

— Это или какие-то пополнения, что мало вероятно, или части 8-й танковой. Вот где вылезло шило, Александр Александрович! Гатчина не дает фрицам покоя. Сюрприз! Но спасибо за сообщение. Немедленно проверим.

К вечеру выяснилось, что в районе Яблониц и Брюховиц перед фронтом наших войск заметно прибавилось танков. Но что они из 8-й дивизии, мы установили лишь несколько позднее, когда были захвачены и допрошены пленные.

Только ушел Пронин, как раздался звонок от командующего морской авиацией генерала Самохина. Уже по его голосу я понял, что стряслось еще что-то. Самохин сообщил, что рано утром в районе Кронштадта произошел бой наших истребителей и зенитчиков с какими-то тяжелыми четырехмоторными бомбардировщиками неизвестного нам типа. Самолеты оказались советскими, но это выяснилось слишком поздно.

— Так это же Пе-8 из 81-й бад! — вырвалось у меня.

— Мы не знали о таких,— совсем упавшим голосом ответил генерал.— Вот беда-то какая, Александр Александрович! Что теперь делать?

— Разве вас не предупредили?

— В том-то и дело, что нет, Александр Александрович.

— И ПВО?

— И ПВО.

Это настолько ошарашило меня, что я долго молчал и, наконец, не сдержавшись, зло сказал:

— Так пусть пеняют на себя! Выясните все поподробнее, я позвоню вам.

Только я взялся за телефон, чтобы связаться с командующим ПВО Ленинграда, как вновь раздался звонок. Это был Жданов. Даже не поздоровавшись, что с ним никогда не случалось, Андрей Александрович отрывисто спросил, где Жигарев. Я ответил, что не знаю, так как видел командующего ВВС Красной Армии лишь вчера, да и то мельком на аэродроме в Пушкине, и с тех пор от него ни слуху ни духу. Жданов молча повесил трубку.

Через час я знал все подробности этой истории. Дня за три до рассказываемых событий из Москвы поступил приказ принять на один из ближних к Ленинграду аэродромов 81-ю авиадивизию тяжелых бомбардировщиков Пе-8 и произвести на них внутреннюю подвеску бомб крупного калибра. Но для какой цели прибывают к нам эти машины и когда именно, сказано не было. Я тут же отдал [127]

распоряжение заместителю главного инженера по вооружению В. Н. Стрепехову.

Днем 11 августа по дороге в Гатчину я увидел в небе незнакомые мне четырехмоторные самолеты. Оставляя за собой длинные хвосты отработанных газов, они садились на одном из ближних к Ленинграду аэродромов. Я сразу вспомнил о сообщении из Москвы и велел шоферу изменить маршрут. Это были новые бомбардировщики Петлякова, они заинтересовали меня, и я решил посмотреть на них вблизи.

О Пе-8 в авиационных кругах впервые открыто заговорили в 1939 г. Из конфиденциальных разговоров я узнал, что по поводу этих машин на одном из совещаний у Сталина разгорелся спор. Тогдашний начальник Научно-исследовательского института ВВС Красной Армии А. И. Филин горячо настаивал на скорейшем запуске Пе-8 в серию. Сталин долго не соглашался. Он считал, что нам бомбардировщики подобного класса не нужны, и стоял за двухмоторные средние бомбардировщики. Но все же Сталин согласился запустить Пе-8 в малую серию. Перед войной было выпущено несколько десятков новых бомбардировщиков. Одни их хвалили, другие помалкивали, третьи утверждали, что машина эта сложная, дорогая и нам в общем-то не нужна. Словом, единого мнения не было, и мы в округах не знали, кому верить.

Когда я приехал на аэродром, самолеты уже приземлились. Выйдя из машины, я направился к ближайшему бомбардировщику. Это был по тем временам настоящий гигант. Под его высоко приподнятым над землей носом среди летчиков стоял среднего роста плотный человек в генеральской форме. Что-то в его фигуре показалось мне знакомым, но не успел я подумать, что это сам командующий ВВС генерал П. Ф. Жигарев, как рядом раздался чей-то голос:

— Александр Александрович! Вы как здесь оказались? Ведь мы вас не предупреждали.

Я обернулся и увидел члена Военного совета ВВС корпусного комиссара П. С. Степанова. Поздоровавшись, я спросил, не это ли Пе-8.

— Они самые,— подтвердил Степанов.

— А это кто?— я кивнул в сторону полного генерала.

— Жигарев,— ответил Степанов,— переписывает экипажи.

Признаться, мне показалось странным, что сам командующий ВВС переписывает экипажи, но промолчал и направился к Жигареву. Представившись, я осведомился, не потребуется ли от меня какая-нибудь помощь.

— Нет, нет! — как-то поспешно и рассеянно ответил командующий.— Занимайтесь своими делами, мы обойдемся без вас.

Мне очень хотелось узнать, для какой цели прибыли к нам эти четырехмоторные гиганты, но поскольку Жигарев промолчал, я не счел себя вправе спрашивать. Откозыряв, сел в машину [128] и уехал. Сопровождавший меня начальник отдела боевой подготовки полковник Н. Г. Селезнев поинтересовался, с какой целью появилась у нас 81-я дбад. В ответ я только пожал плечами. Лишь после того, как с Пе-8 случилась эта неприятная история, мы узнали, что они прилетели в Ленинград по специальному заданию Ставки. Налетами этих мощных бомбардировщиков было решено усилить действия нашей авиации по Берлину. У Пе-8 с лихвой хватало горючего, чтобы с полной бомбовой нагрузкой (около 6 тонн) долететь до Берлина и вернуться назад. Замысел сам по себе был хороший, но осуществлялся он из рук вон плохо: о предстоящей операции не предупредили не только меня, но и командование ПВО Ленинграда.

Пе-8 стартовали на Берлин в ночь на 12 августа. Естественно, ночью, да еще курсом на запад, они свободно прошли над нашей территорией. Возвращались они на рассвете и шли над Финским заливом. Посты ВНОС Кронштадта засекли их и, не будучи знакомы с нашими новыми бомбардировщиками, подали сигнал боевой тревоги. На перехват неизвестных самолетов, шедших на Ленинград, поднялись истребители ВВС Балтфлота и открыла огонь зенитная артиллерия{143}.

Видели летчики на крыльях Пе-8 звезды или нет, сейчас невозможно сказать. Впрочем, это вряд ли что-либо изменило. Балтийцы могли посчитать звезды за обман. О Пе-8 никто из летчиков не слышал и уж тем более никогда их не видел в глаза. А появление на прямой к Ленинграду тяжелых бомбардировщиков, естественно, рождало уверенность, что это фашистские самолеты.

Больше 81-я дивизия налетов на Берлин не совершала. Пе-8 несколько дней простояли на аэродроме в Пушкине, а потом их перегнали в Москву. С тех пор ничего об этих бомбардировщиках я не слышал. Лишь став командующим ВВС Красной Армии, узнал, что в конце 1941 г. Пе-8 сняли с производства. Мне было жаль этой перспективной машины, ни в чем не уступавшей первым вариантам известного американского тяжелого бомбардировщика «Боинг-17», прозванного «летающей крепостью». Но в начале войны нам было не до «летающих крепостей» — не хватало даже обычных фронтовых бомбардировщиков. Кроме того, большинство основных авиазаводов было эвакуировано на восток, они только-только налаживали производство на новых местах, и фронт задыхался от острой нехватки авиации тактического назначения. К тому же производство такой машины, как Пе-8, дело весьма сложное и дорогостоящее, а в военное время и рискованное. И все же, как показали будущие события, мы поспешили, совсем прекратив выпуск Пе-8. Примерно с осени 1943 г., когда авиапромышленность уже полностью обеспечивала армию само-летами, [129] можно было бы начать производство этих машин хотя бы в небольшом количестве. Они очень помогали бы нам взламывать эшелонированную, насыщенную долговременными сооружениями вражескую оборону на Карельском перешейке, в Белоруссии, на Висле и Одере, в Восточной Пруссии и под Берлином, т. е. в тех операциях, где авиации с самого начала отводилась огромная роль.

На истории с Пе-8 неприятности 12 августа не кончились. Вечером мне позвонил исполнявший обязанности командира 41-й бад В. Н. Жданов. Василий Николаевич доложил о больших потерях — в полках осталось по 3 — 4 исправных самолета. Он спросил, как быть дальше. По тону вопроса я понял, что Жданов опасается, как бы дивизия в ближайшие дни полностью не выбыла из строя, т. е. дивизию нужно было, хотя бы ненадолго, вывести в резерв, чтобы пополнить ее боевой техникой и дать ей время на ремонт и восстановление поврежденных самолетов. На пополнение я не рассчитывал. Москва бомбардировщиков нам не обещала, но отремонтировать и восстановить некоторое количество самолетов можно было. Конечно, в то время для нас и оставшиеся в дивизии полтора десятка СБ имели большое значение, однако и подвергать ее риску полного разгрома было тоже не в интересах фронта, и я приказал вывести ее в свой резерв{144}.

С бомбардировщиками стало совсем плохо, а противник все усиливал и усиливал нажим на флангах Лужского оборонительного рубежа. Утром 13 августа передовые части 8-й танковой дивизии захватили Сырковицы и Красницы. От железной дороги Ленинград — Нарва немцев отделяли считанные километры. В этот день мы привлекли для ударов с воздуха по войскам северной группировки все, что могли. Основная нагрузка легла на летчиков 2-й смешанной авиадивизии П. П. Архангельского. Едва успев приземлиться, экипажи ее снова шли в бой. Непрерывными ударами бомбардировщиков и истребителей нам удалось приостановить продвижение вражеской мотопехоты и оторвать ее от танков. Вырвавшиеся вперед головные группы 8-й танковой дивизии не рискнули продолжать наступление без поддержки пехоты, остановились и перешли к обороне.

Однако после полудня, усилив прикрытие наземных войск авиацией, противник подтянул свою пехоту к танкам и возобновил атаки. В 3 часа дня фашистские танки ворвались в Молосковицы и перерезали основную транспортную магистраль фронта на этом участке.

Наши войска отошли на север от железной дороги Ленинград — Нарва и южнее ее на восток. Дорога на Гатчину оказалась на какое-то время открытой, чем враг незамедлительно и воспользовался — все три танковые дивизии гитлеровцев рванулись [130] в сторону Красногвардейского укрепленного района. В этот же день немцы усилили давление и на новгородском направлении, введя в бой свежую пехотную дивизию.

Весь день я провел в поездках — на месте знакомился с состоянием авиачастей и их боеспособностью. Вывод 41-й бад в резерв сильно встревожил меня, и я решил собственными глазами убедиться, как обстоят дела в других соединениях. Только вернулся в штаб, как меня срочно вызвали к главкому Северо-Западного направления. «Опять какое-нибудь совещание!»—подумал я.

У Климента Ефремовича была слабость к совещаниям. На совещания к маршалу, как правило, созывались все сколько-нибудь ответственные руководители. В большинстве случаев присутствие многих из нас вовсе и не требовалось, так как часто обсуждались дела, не имевшие даже отдаленного касательства к нашим ведомствам. Люди надолго отрывались от исполнения своих непосредственных обязанностей и нервничали. А время было такое, что мы дорожили каждой минутой. Сидишь, бывало, в переполненном кабинете главкома и не столько слушаешь выступающих, сколько поглядываешь на дверь и ловишь удобный момент, чтобы на минуту выскочить в приемную, быстро позвонить в штаб, узнать последние новости и отдать необходимые распоряжения.

Я неохотно ездил на эти совещания и, если позволяли обстоятельства, избегал совещаний у главкома. Предпочитал иметь дело с Поповым и его ближайшими помощниками. Тут все вершилось быстро, без лишних разговоров, и столь же быстро достигалось взаимопонимание.

В этот раз мне повезло — Ворошилов был один. Встретил меня Климент Ефремович неприветливо, хотя в общем-то относился ко мне неплохо. Едва я вошел, как маршал ткнул пальцем в карту где-то в районе Новгорода и спросил, знаю ли я о том, что немцы усилили нажим на 48-ю армию.

— Да, товарищ маршал.

— Так почему же вы почти совсем лишили Акимова{145} авиации? Он сообщает, что летчики действуют только ночью. Что они, боятся летать днем?

Упрек этот удивил меня — главком должен был знать причину слабости нашей авиации на новгородском направлении. Однако возражать я не стал, а сказал, что главные силы авиации закреплены за Кингисеппским сектором по распоряжению командования фронта; что же касается ночных полетов, то они вынужденные, так как для прикрытия бомбардировщиков, взаимодействующих с войсками 48-й армии, почти нет истребителей.

— Истребители, товарищ маршал,— добавил я в заключение, — теперь универсалы, и совсем не в лучшем смысле этого [131] слова: они и истребители, и штурмовики, и бомбардировщики. Выезжаем в основном на них. Летчики делают по 6 — 8 вылетов в день, держатся только на нервах. Даже кадровые пилоты не выдерживают такой нагрузки. К концу дня некоторые выматываются так, что теряют сознание. Таких летчиков мы вынуждены на два-три дня отправлять на отдых.

— Вот как!— удивился Климент Ефремович.— Что же делать? Не можем же мы оставить Акимова без поддержки с воздуха.

Я вспомнил о нашем давнишнем желании объединить всю ленинградскую авиацию в одних руках и, решив, что обстановка благоприятствует такому разговору, высказал Ворошилову свои соображения.

— Объединение,— сказал я,— позволит не только лучше и целенаправленнее руководить авиацией, но и создаст условия для более гибкого маневрирования ею. Мы, например, могли бы более широко и с большей результативностью применять отдельные авиагруппы, временно закрепляя их за группировками наших войск, действующих на угрожаемых участках.

— Но ведь вы и так, как главком ВВС нашего направления, единолично распоряжаетесь авиацией,— заметил Ворошилов.

Я ответил, что формально, действительно, являюсь координирующей инстанцией, а Самохин и Данилов выполняют мои указания. Но все же мои права в отношении их нечеткие, быстро и на свое усмотрение использовать авиацию КБФ и ПВО, как часто требует обстановка, я не могу, а должен прежде войти с предложением в штаб фронта. Правда, осложнений тут я не встречаю, но такое положение все же связывает мне руки, усложняет и удлиняет сам процесс принятия и проведения в жизнь мероприятий. А в такой сложной, как у нас, ситуации и при столь острой нужде в авиации командующему ВВС фронта должна быть предоставлена полная свобода действий.

Ворошилов слушал внимательно и с интересом. Видимо, многое из сказанного мной было для него новостью.

— Хорошо,— согласился главком,— подготовьте проект приказа, а я посоветуюсь в Военном совете.

Наше предложение одобрили быстро и без единого возражения. На другой день приказом главкома Северо-Западного направления на базе ВВС КБФ была сформирована отдельная авиагруппа, которую оперативно подчинили мне. В нее вошли 5-й и 73-й иап, 57-й и 13-й шап и 71-я отдельная бомбардировочная эскадрилья{146}.

Группу эту закрепили за войсками, действующими против северной группировки противника. В нее передали большинство боевой техники (126 самолетов), имевшейся у Самохина. [132]

У моряков осталось лишь некоторое число самолетов, необходимых для действий в Финляндии и воздушной охраны Кронштадта.

Этот документ послужил основой для дальнейшего сплочения всех сил ленинградской авиации. Военный совет фронта одновременно обратился с ходатайством в Москву, и вскоре объединение ленинградской авиации под единым командованием было закреплено директивой Ставки.

Так, впервые идея централизованного управления военно-воздушными силами пробила себе дорогу в жизнь у нас в Ленинграде. Правда, то была частная реформа, проведенная в рамках одного фронта, но значение ее было очень велико. Централизованное управление авиацией, прошедшее основательную проверку под Ленинградом, впоследствии было перенесено в практику всех ВВС страны. Весной 1942 г. мы начали упразднять ВВС фронтов и на их базе создавать воздушные армии — формирования более мобильные и организационно четкие, соответствующие требованиям войны.

Примерно в эти же дни нам пришлось срочно заняться еще одной реформой — менять систему взаимодействия авиации с наземными средствами ПВО города. Уже в июле стало ясно, что разработанная до войны методика совместных действий авиации и зенитной артиллерии не оправдывает себя. Система эта была рассчитана на взаимодействия летчиков и зенитчиков при безоблачной и облачной погоде. В первом случае истребители вели бой с воздушным врагом в своей зоне на всех высотах, а в зоне зенитной артиллерии только на высоте свыше 6000 м. Если самолеты противника летели ниже, истребители доходили до границы своей зоны и «передавали» врага зенитчикам. Во втором случае истребители действовали только в своей зоне.

Такая система очень ограничивала маневр истребителей, сковывала инициативу летчиков и просто мешала им. Гитлеровцы быстро разгадали нехитрый секрет взаимодействия нашей авиации с зенитчиками и стали пользоваться им с выгодой для себя. Попав под атаку советских истребителей, немцы тотчас уходили в зону огня зенитной артиллерии, стрельба которой в то время не отличалась большой точностью. Наши летчики, естественно, следуя инструкции, прекращали преследование врага и шли с ним на параллельном курсе.

Так происходило не раз. Я сам был свидетелем нескольких таких случаев. 21 июля 30 Ю-88 и Ме-110 едва не прорвались в город. Когда наши истребители атаковали их, они изменили курс и смело вошли в зону зенитного огня. Все небо было в шапках разрывов, но ни один вражеский самолет не пострадал. Хорошо, что ведущий группы наших истребителей догадался обойти зону зенитчиков и встретить фашистов на выходе из этой зоны, иначе на головы ленинградцев посыпались бы вражеские бомбы. В завязавшемся воздушном бою советские летчики уничтожили [133] пять неприятельских самолетов, остальные, не выдержав яростных атак, повернули назад.

В середине августа мы разработали новые таблицы взаимодействия истребительной авиации с зенитной артиллерией{148}. Основным средством борьбы с вражескими бомбардировщиками стали истребители, которым предоставили большую свободу маневра. Новая система, как и прежняя, была рассчитана на два варианта действий авиации и артиллерии — при безоблачной и облачной погоде. Но теперь истребителям разрешалось атаковывать врага во всех зонах и на любой высоте, только при наличии аэростатов заграждения они должны были подниматься выше. Учли мы и вариант ведения боя при большом численном превосходстве истребительного прикрытия противника. В этом случае наши летчики прекращали атаки в зоне зенитной артиллерии и уходили на параллельный курс, где и добивали оторвавшиеся от строя вражеские самолеты. При облачной погоде зенитчики только наводили своим огнем летчиков на гитлеровцев и затем прекращали огонь или же вели его по неатакуемым бомбардировщикам.

Новая система, хотя и не была идеальной, тем не менее открывала нашим летчикам больше возможностей для успешной борьбы с вражеской авиацией, совершавшей налеты на Ленинград. Потери противника сразу же увеличились, и действовать гитлеровцы стали менее нагло.

Более инициативно, не по шаблону стали действовать и зенитчики. Так, 1 сентября из-за очень мощного истребительного прикрытия наши летчики не смогли прорваться к вражеским «юнкерсам». На помощь им пришли артиллеристы. Плотным огнем они отсекли «мессеров» от Ю-88 и позволили советским истребителям атаковать бомбардировщиков.

15 августа северная группировка противника усилила нажим на Гатчину и уже вела бои за овладение крупной железнодорожной станцией Волосово. Заметно активизировала свои действия южная группировка немцев. К этому времени прекратилось наше наступление южнее озера Ильмень и 11-я и 34-я армии стали отходить за реку Ловать. Командование группой армий «Север» незамедлительно воспользовалось этим обстоятельством и усилило свою южную группировку 39-м моторизованным корпусом. Главные силы 8-го авиакорпуса генерала Рихтгофена вновь были брошены против нашей 48-й армии.

Как нарочно, все эти дни стояла отличная погода. Впрочем, за исключением нескольких дней весь август был на редкость летным месяцем. Метеорологи все время давали отличные сводки. Недавно, просматривая в архиве документы того периода, я нашел сводную справку о погоде в августе. Оказалось, что в тот месяц было 20 летных дней, 8 ограниченно летных и только 3 [134] нелетных. Правда, небо редко бывало абсолютно чистым, днем чаще преобладала обильная кучевая и ливневая облачность, часто бывали грозы, но все это не мешало полетам. Облачность всегда держалась высоко, и видимость была превосходной.

Откровенно говоря, мы не очень-то радовались устойчивой летной погоде. Она больше была на руку фашистам, нежели нам. Ведь численностью своей авиации они превосходили нашу почти втрое, следовательно, и чаще появлялись над нашими войсками. Нас больше устраивала погода похуже, с ограниченной видимостью. Бомбардировщиков у нас осталось совсем мало, в основном действовали истребители, выступавшие и в собственной роли, и в роли штурмовиков. А для штурмовки войск противника вовсе не требуется чистое небо и хорошая видимость. Из-за облачности еще легче наносить внезапные штурмовые удары по фашистской пехоте и танкам. Кроме того, плохая погода ограничивает или вовсе исключает применение бомбардировщиков. Непогода — это и отдых измученным летчикам, и возможность несколько ослабить воздушное прикрытие Ленинграда и за его счет усилить действия авиации над линией фронта. 16 августа стало очень тяжелым для нас днем. Фашисты ворвались в Нарву, Кингисепп и Новгород. Схватки в небе, начавшись с утра, не затихали до темноты от Кингисеппа до Новгорода. В этот день гитлеровцы впервые после начала наступления, чтобы снизить боевую активность ленинградских летчиков, нанесли серию ударов по нашим передовым аэродромам. Но в это время почти вся авиация фронта находилась в воздухе, и поживиться противнику особенно не удалось: мы потеряли на земле всего шесть самолетов{148}.

Нам же в те дни было не до вражеских аэродромов. 16 августа завязались кровопролитнейшие бои на подступах к Гатчине. На другой день немецкое командование бросило в сражение почти все свои танки. Ценой больших потерь враг захватил станцию Волосово. Красногвардейский укрепленный район спешно пополнялся полевыми войсками и готовился к боям с гитлеровцами.

Чтобы замедлить продвижение немцев к Ленинграду, войска генерала Семашко по приказу командования фронта нанесли удар в сторону Кингисеппа и 21 августа выбили из него фашистов. Но гитлеровцы при мощной поддержке авиации вновь овладели городом и восстановили на этом участке прежнее положение.

Авиаторы усилили удары по танковым и моторизованным соединениям противника, наступавшим вдоль железной дороги на Гатчину и на север к Финскому заливу. Несмотря на сложность обстановки, я приказал привлечь к боевой работе в этом районе несколько эскадрилий 8-й истребительной дивизии. Вплоть до 25 августа главные силы нашей авиации сражались против северной [135] группировки немцев. Здесь действовали отдельная авиагруппа ВВС КБФ, 39-я и 8-я иад, 2-я сад, 7-й иап и одна эскадрилья 65-го шап{149}.

В этом районе линия фронта на исходе второй декады августа часто принимала столь причудливые очертания, так быстро менялась, а войска той и другой сторон так перемешивались, что с воздуха невозможно было определить, где свои, а где чужие. Во избежание ударов по своим войскам я вынужден был приказать летчикам при отсутствии полной уверенности, что под тобой именно враг, действовать не по передовым частям противника, а по его ближайшим тылам{150}.

Некоторые общевойсковые командиры, не разобравшись в причинах нашего решения, сгоряча стали жаловаться на авиацию: мол, она в последние дни плохо помогает пехоте на переднем крае. Причем не обошлось без перегибов: дескать, командование ВВС жалеет летчиков и потому преднамеренно, не считаясь с общими интересами фронта, дает такие указания. В Смольном на меня кое-кто уже стал коситься.

Даже Попов как-то попрекнул летчиков. Я почувствовал неладное и прямо спросил командующего, в чем дело. Маркиан Михайлович после небольшой паузы все же ответил честно. Меня эти жалобы настолько поразили, что я даже не рассердился, а только пожал плечами и спокойно ответил:

— Так ведь, товарищ командующий, общевойсковики сами виноваты.

— Как так!—удивился Попов.

Я объяснил. Линия фронта в те дни была очень неустойчивой, а наземные войска упорно отказывались обозначать для летчиков свой передний край. Все наши попытки договориться с общевойсковиками о четкой и постоянной системе взаимного опознавания ни к чему не привели. Войска по-прежнему избегали обозначать себя,

Мы понимали, чем вызвано такое упорство. Психологически оно было естественным и оправданным. При двух-трехкратном численном превосходстве немцев в воздухе вашим войскам крепко доставалось от вражеской авиации, и, естественно, демаскировать себя они не хотели. Но общевойсковики не учитывали одного обстоятельства — гитлеровские летчики наносили удары по нашим войскам вовсе не потому, что обладали сильной, хорошо поставленной воздушной разведкой. У немцев существовала четкая и отлично налаженная система взаимного опознавания войск, которой они не изменяли в любых ситуациях. Система эта действовала всю войну. Даже когда мы имели полное господство в воздухе, гитлеровцы не боялись четко обозначать свой передний край, в основном ракетами, [136] выпускаемыми в нашу сторону. Этим очень облегчалась ориентировка пилотов над линией фронта, особенно во время оборонительных боев и отступлений, значительно уменьшилась возможность ударов с воздуха по своим войскам, что почти неизбежно, когда обстановка на поле боя быстро меняется и линия фронта все время в движении. Кроме того, такая система позволяла и командованию сухопутными силами по донесениям летчиков быстрее и лучше ориентироваться во фронтовой обстановке, точно знать, где в данный момент находятся те или иные части, соединения.

А мы даже во втором периоде войны, когда перешли к массовым наступательным операциям, во время которых авиация безраздельно господствовала в воздухе, очень неохотно обозначали свои наземные войска. Я хорошо помню, сколько по этому поводу у нас, авиаторов, было пререканий и споров с общевойсковиками, но сломить их нежелание обозначать себя нам до конца так и не удалось. Психологический барьер самосохранения, возникший в первые месяцы войны, оказался очень стойким.

Но летом 1941 г. фронтовая обстановка была очень тяжелой, запутанной, не всегда ясной даже непосредственным участникам событий, и, естественно, наши наземные войска старались не демаскировать себя. Мы, ленинградские авиаторы, понимали состояние общевойсковиков и не очень сетовали на них. Но и те, кто жаловался на нас, должны были бы войти в наше положение. В августе ситуация на кингисеппском и гатчинском направлениях менялась столь быстро, а линия фронта подчас так запутывалась, что даже немцы, несмотря на свою детально отработанную и проверенную в боях систему взаимодействия с наземными войсками и их опознавания, иногда попадали впросак.

Однажды под Кингисеппом «юнкерсы» подвергли сильной бомбардировке свою пехоту. Несколько случаев атак немецкими летчиками своих войск, правда, менее значительных, было зафиксировано и на других участках фронта. Даже в более или менее стабильной обстановке гитлеровцы допускали ошибки. Так, в середине августа группа Ме-109 долго прикрывала наш артиллерийский полк, совершавший марш где-то в районе Луги.

Я рассказал обо всем этом Попову. Он обещал поговорить на Военном совете. Действительно, вскоре неприятные для летчиков разговоры и жалобы прекратились.

В первые две недели боев на ближних юго-западных подступах к Ленинграду советские летчики, несмотря на двойное-тройное численное преимущество противника в воздухе, вновь показали свое огромное моральное превосходство над врагом. Я не помню случая, чтобы наши летчики не вступали в бой. Независимо от того, сколько находилось в небе фашистских самолетов, они смело шли в атаку, нередко сражались один против пяти и более противников.

7 августа Андрей Чирков и его двое ведомых младшие лейтенанты Джабидзе [137] и Шиошвили сопровождали группу СБ. На подходе к Большому Сабску их перехватили 15 Ме-109. Гитлеровцы с ходу попытались прорваться к бомбардировщикам, но не смогли. Завязался бой. Чирков с первой же атаки поджег один «мессер». Ведомые неотступно следовали за своим командиром. Но они были еще недостаточно опытными летчиками, и немцам удалось оторвать их от Чиркова.

Зажав тройку «яков» со всех сторон, гитлеровцы повели на них атаки. Первым оказался сбитым Шиошвили. Потом вспыхнул самолет Джабидзе. Чирков остался один против 14 «мессеров». Искусно маневрируя, лейтенант сбил еще одного врага. Но когда он вцепился в хвост очередного противника, в кабине разорвался снаряд. В руку впились осколки, она сразу отяжелела и перестала слушаться. Лейтенант не успел вовремя нажать на гашетку пулеметов, и Ме-109 ушел от атаки. В тот же момент сверху на «як» свалился «мессер». Боковым зрением Чирков увидел огненные трасы: пушечные очереди противника разворотили правую плоскость и подожгли мотор. Летчик бросил машину в глубокий вираж и сбил пламя. Драться на искалеченном самолете не было никакой возможности, и лейтенант круто повел «як» к земле, рассчитывая, что зеленая окраска машины на фоне лесов и полей скроет его от глаз противника. [138] Снижаясь, Чирков обернулся, чтобы посмотреть, где враг. Немцы не преследовали советского летчика. Им было уже не до Чиркова. Высоко над ним снова кипел бой. С «мессерами» дралась подоспевшая на помощь бомбардировщикам тройка И-16. СБ благополучно долетели до цели и отбомбились. Чирков не дотянул до своего аэродрома и посадил самолет на поле неподалеку от нашей передовой. Едва он вылез из кабины, как потерял сознание. Летчика подобрали санитары из ближайшей войсковой части. Они и доставили его в медсанбат, откуда Чиркова перевезли в один из ленинградских госпиталей{151}.

Чиркова я хорошо знал, и известие о его ранении очень огорчило меня. В таких летчиках мы очень нуждались в то время — они были не только великолепными мастерами своего дела, но и превосходными воспитателями. Образно говоря, такие, как Чирков, были тем составом, который накрепко цементирует звено, эскадрилью, полк и придает им те особые боевые качества, без которых нельзя успешно и долго воевать.

На Андрея Чиркова я обратил внимание еще в финскую кампанию, когда он, только что окончивший Качинскую авиашколу, сражался на Крайнем Севере. Уже тогда совсем молодой летчик зарекомендовал себя смелым воздушным бойцом и волевым человеком.

Во время выполнения боевого задания Чирков потерпел аварию — отказал мотор. Летчик посадил машину далеко от аэродрома. Двадцать часов пробирался Чирков к своим. Шел по глубокому снегу при лютом морозе. Очень беспокоила сломанная во время тренировочных прыжков с парашютом нога, и все же мужество не покидало летчика. Чирков дошел до своих. За проявленную отвагу и мастерство при выполнении боевых заданий командование ВВС округа представило Чиркова одним из первых к награждению орденом Красного Знамени.

Жаль было, что такой летчик выбыл из строя в самые трудные для нас дни. Но Андрей Чирков обладал крепким здоровьем, ранение оказалось не тяжелым, и я надеялся, что долго в госпитале он не залежится, но предупредил, чтобы его ни в коем случае не выпустили раньше срока и вообще следили бы за ним повнимательнее, иначе, чуть подлечившись, удерет. Так уже было с ним в июле. Тогда он тоже был ранен, но в голову, лежал в госпитале и донимал врача просьбами отпустить его в часть. А на четвертый день не выдержал и сбежал. Узнав об этом, я крепко отчитал командира эскадрильи и друга Чиркова Петра Покрышева, не вернувшего подчиненного в госпиталь. Но время уже начиналось такое, когда каждый боевой летчик был на учете, и я разрешил Чиркову остаться в полку. [139]

В августовских боях ленинградские летчики совершили еще несколько воздушных таранов. Больше всего мне запомнился подвиг капитана В. Т. Шаповалова из 192-го иап. Должно быть, потому, что он вел себя в одном вылете геройски трижды. В первый раз, когда ведомая им шестерка истребителей прорвалась через сильный заградительный огонь зенитных установок и отштурмовала колонну вражеских танков. На обратном пути советские летчики наткнулись на группу из 40 с лишним «юнкерсов» и «мессеров». Шаповалов немедленно атаковал их. Бомбардировщики противника были разогнаны, несколько из них рухнули на землю, но и наши летчики понесли потери. Машину Шаповалова подбили. Однако капитан, прежде чем покинуть самолет, таранил Ме-109 и лишь тогда выбросился с парашютом. Это произошло 11 августа{152}.

17 августа к нам в штаб на Дворцовую площадь явился журналист из Совинформбюро или из ТАСС, точно не помню. Он сказал, что завтра День авиации и было бы неплохо в праздник рассказать о боевых долах ленинградских летчиков. Я вызвал комиссара штаба М. И. Сулимова и велел ему подготовить для корреспондента справку, особенно отметить попросил летчиков из 39-й иад полковника Е. Я. Холзакова.

Вскоре Михаил Иванович вернулся. Прочитав справку, я сам удивился, столько у нас за два неполных месяца войны появилось мастеров воздушного боя и как успешно они громили врага. Только летчики из 39-й иад к этому времени уничтожили в воздухе и на земле более 150 фашистских самолетов. Были уже асы, лично сбившие по пяти и более вражеских машин. Самый внушительный боевой счет имели Алексей Сторожаков и Андрей Чирков, уничтожившие соответственно 8 и 7 немецких самолетов. Были в списке асов также Петр Покрышев и Павел Лебединский. Кстати, одного врага Лебединский уничтожил таранным ударом. Это случилось 17 июля в районе озера Самро, когда Павел Григорьевич в паре с ведомым вел воздушную разведку. Неожиданно сверху на советских летчиков свалились три Ме-110. Они сразу же подбили ведомого. Лебединский остался один, но не растерялся. Развернув свой «миг», он бросился в лобовую атаку и точной очередью сбил самолет противника. Два других «мессера» бросились наутек. Лебединский нагнал одного из них и винтом своей машины отрубил ему хвостовое оперение{153}.

Все это были летчики, знакомые мне еще с финской кампании, но меня несколько удивило, что в их числе не оказалось Александра Дмитриевича Булаева, командира эскадрильи из 159-го иап.

— А где же Булаев? — спросил я Сулимова.— Даже если он [140] сбил меньше пяти немцев, вое равно надо сказать и о нем. Вы же сами знаете, Михаил Иванович, какой это мастер.

— Сбил он даже больше, но...

Сулимов как-то странно замялся и посмотрел на корреспондента.

— Да в чем дело, говорите! — потребовал я.

— Сбит он, товарищ командующий. Только сейчас звонил Холзаков.

— Сбит не значит погиб, — заметил я. — Подробности известны?

— Да, товарищ командующий.

— Расскажите, как и что.

В этот день утром старший лейтенант Булаев своей тройкой сопровождал СБ, вылетевших на бомбежку вражеских войск, наступавших на Волосово. Над линией фронта наши бомбардировщики подверглись атаке 12 Ме-109. Комэск и его ведомые сбили два «мессера»{154}. Когда Булаев заходил в хвост своему противнику, снизу кто-то из немцев полоснул пулеметно-пушечной очередью. Самолет комэска сразу свалился в штопор. Выбросился ли Булаев с парашютом, ведомые не видели — шел бой.

Я приказал немедленно связаться по телефону с командиром части, державшей оборону на этом участке, и узнать, что им известно об этом бое и не видели ли они нашего летчика, спускающегося на парашюте. В тот же день вечером Холзаков доложил, что Булаев вернулся в полк живым и невредимым. Он приземлился на парашюте в расположении наших войск.

В это же время среди авиаторов впервые заговорили о молодом пилоте из 26-го иап Дмитрии Оскаленко. 18 августа стало днем рождения еще одного будущего ленинградского аса. Он не только прославил себя, но и отменно, по-фронтовому отметил праздник авиации — в один день сбил три вражеских самолета.

Последняя декада августа была драматической. События на фронте разворачивались в эти дни столь стремительно, были столь остры, что даже у самых крепких и стойких людей не раз обрывалось сердце.

19 августа передовые части противника завязали бои на внешнем оборонительном обводе Красногвардейского укрепленного района. 20 августа фашисты ворвались в Чудово и перерезали Октябрьскую железную дорогу. Южная группировка гитлеровцев, усиленная вскоре 39-м моторизованным корпусом, двинулась вдоль шоссе на Ленинград. С воздуха ее поддерживал 8-й авиакорпус ближнего боя. В этот же день немцы в районе Толмачево вышли к железной дороге Луга — Гатчина. Войска генерала Астанина оказались в окружении. Командование фронта разрешило Астанину оставить Лугу и пробиваться на соединение с главными силами. [141]

В такой напряженнейшей обстановке 20 августа в Смольном во второй раз собрался партийный актив города. Обсуждался один вопрос: как отразить прямую угрозу вражеского вторжения в Ленинград. Первым выступил Ворошилов. Когда он подошел к карте и показал линию фронта, весь огромный актовый зал Смольного замер. Фашисты стояли у самого порога города. Впрочем, собравшимся не надо было и объяснять это. Уже несколько дней ленинградцы слышали рокочущее грозное дыхание фронта — отдаленный грохот артиллерийской канонады.

Потом предоставили слово Жданову. Андрей Александрович сказал открыто и мужественно:

«Враг у ворот. Вопрос стоит о жизни и смерти»{155}.

Коммунисты приняли решение: срочно построить новые оборонительные рубежи, создать новые воинские формирования, увеличить производство оружия и боеприпасов, а сам город превратить в крепость путем сооружения в нем баррикад, огневых точек и разного рода заграждений.

В начале третьей декады августа противник возобновил налеты на наши аэродромы, которых у нас становилось все меньше [142] и меньше. В это время из-за нехватки аэродромов мы начали часть авиации перебазировать на аэроузлы за рекой Волхов.

21 августа немецкая авиация нанесла сильный удар по одному из наших крупнейших базовых аэродромов возле Пушкина и уничтожила 18 самолетов{156}. Мы никогда еще не несли столь большого урона на земле. Оставлять безнаказанным такой налет было нельзя. Мы решили нанести ответный удар. В тот же день вечером я приказал летчикам 7-го иак установить скрытую слежку за вражескими самолетами, возвращающимися с задания. Особое внимание велел обратить на Лисино и Спасскую Полисть. Заметно возросшее в последние два дня число самолето-пролетов авиации противника заставляло предполагать, что командующий 1-м воздушным флотом генерал Келлер значительную часть своих сил посадил на самых ближних к фронту аэродромах. Таковыми были Лисино, возле железнодорожной станции Волосово на гатчинском направлении, и Спасская Полисть, в 30 км на юго-запад от Чудово.

Предположения наши подтвердились. Мы стали готовиться к налетам, но непредвиденное обстоятельство помешало нам. 23 августа в интересах обороны Ленинграда Северный фронт решением Ставки был разделен на два — Ленинградский и Карельский. От нас отделились ВВС 14-й и 7-й общевойсковых армий, вошедших в состав Карельского фронта. У нас осталось всего 326 боевых самолетов (без морской авиации), в том числе истребителей — 299, бомбардировщиков — 18, разведчиков, корректировщиков и самолетов связи — 9. Исправных самолетов было еще меньше, так как треть боевых машин находилась в ремонте.

На передачу авиации новому фронту, оформление дел и утряску разных вопросов, вызванных реорганизацией, ушло двое суток. А 25 августа поступило тревожное сообщение из 48-й армии — немцы начали бои за Любань. К тому времени под Гатчиной напряжение несколько спало. После двухдневных боев, убедившись в невозможности прорвать нашу оборону в лоб, немецкое командование двинуло свои танковые дивизии в обход Красногвардейского укрепленного района с юго-востока. Теперь главную угрозу Ленинграду создавала южная группировка гитлеровцев. На борьбу с ней были брошены основные силы нашей авиации{157}.

В тот день мы решали, какие именно полки переключить для боевых действий на любаньском направлении, и искали пути для создания .отдельной авиагруппы, предназначенной для 48-й армии. С ударами по вражеским аэродромам приходилось повременить. Но неожиданно обстоятельства сыграли нам на руку. [143]

После полудня группа из 5 ЛаГГ-3, ведомая старшим лейтенантом Ломцовым, обнаружила на аэродроме Лисино более двух десятков вражеских самолетов. Советские летчики немедленно устремились в атаку и уничтожили 5 Ме-109. Ломцов через командира дивизии просил повторить налет. Ситуация благоприятствовала нам, и я разрешил. На задание вылетела уже другая группа, состоявшая из 7 МиГ-3. Враг лишился еще 10 истребителей.

Мы решили проверить, что происходит в Спасской Полисти — на одной из основных баз 8-го авиакорпуса Рихтгофена. Летчики донесли о большом скоплении на аэродроме «юнкерсов» и «мессершмиттов». Я приказал командиру 7-го иак Данилову срочно подготовить налет на Спасскую Полисть. Полковник ответил, что ввиду занятости основных сил корпуса, действующих по суточному плану над линией фронта, он сможет выделить для удара по Спасской Полисти не более двух эскадрилий.

На штурмовку вылетело 11 истребителей, вооруженных эресами. Они подожгли шесть вражеских самолетов. Я приказал готовить второй удар по Спасской Полисти. Решили только подождать до вечера. К этому времени немцы, твердо придерживавшиеся раз и навсегда заведенного порядка, отводили свою фронтовую авиацию на аэродромы. Не любили немцы и рано подниматься в воздух. Мы учли эти обстоятельства и старались громить их авиацию на земле именно тогда, когда противник менее всего был готов к отражению наших налетов — на рассвете и незадолго до темноты. В это время на вражеских аэродромах, как правило, скапливалось больше всего самолетов. К тому же, когда немцы под вечер возвращались с заданий, горючее и боекомплект для бортового оружия у них были на исходе, что тоже давало нашим летчикам определенное преимущество.

Я с нетерпением ожидал донесений от воздушных разведчиков, дежуривших в районе Спасской Полисти. Наконец пришло сообщение: большие группы вражеских «мессеров» и «юнкерсов» садятся на аэродром. Наши летчики насчитали около 80 самолетов. Данилов тотчас поднял в воздух 40 истребителей. Они двинулись четырьмя эшелонами, десятками. С небольшими интервалами во времени наши десятки выходили на боевой курс, причем с разных сторон, что весьма затрудняло действие зенитного прикрытия аэродрома, и огнем бортового оружия и эресами били по стоянкам, на которых почти крыло к крылу стояли вражеские самолеты. Несколько Ме-109 все же успели подняться в воздух. Но летчики из групп прикрытия легко справились с ними. Результативность этого удара была столь велика, что даже удивила нас. На земле и в воздухе летчики Данилова уничтожили 55 фашистских бомбардировщиков и истребителей.

Успех окрылил всех, и мы решили продолжить операцию. 26 августа комбинированные группы истребителей вновь нанесли [144] удары по Лисино и Спасской Полисти. В этот день немцы были настороже — в воздухе дежурили истребительные патрули. И все же ленинградские летчики прорвались к самолетным стоянкам и уничтожили еще 12 боевых машин. На следующий день, чтобы ослабить бдительность противника, мы не тревожили его аэродромы. А 28 августа ближе к вечеру совершили последний налет. В Спасской Полисти было уничтожено 6 самолетов.

Относительно малые потери гитлеровцев 26 и 28 августа были обусловлены тем, что немцы, встревоженные нашими налетами, спешно оттянули из Лисино и Спасской Полисти большую часть базировавшейся там авиации на более удаленные от линии фронта аэродромы. Наблюдение, установленное за аэродромами в Лисино и Спасской Полистл, подтвердило, что фашисты стали использовать их менее интенсивно. [145]

Всего за трое суток штурмовыми ударами только на двух аэродромах было уничтожено 94 вражеских боевых самолета. Мы понесли очень незначительные потери.

Через день я встретился с героями этих штурмовок. Беседа протекала живо и непринужденно. Каждый рассказывал, как он маневрировал, заходил на цель, открывал огонь, что видел и переживал. Летчики, особенно молодые, еще раз на собственном опыте убедились, что даже в столь трудные для нас дни и на устаревшей технике и в значительном численном меньшинстве можно крепко бить врага. Налеты на Лисино и Спасскую Полисть еще больше укрепили в ленинградских летчиках веру в свои силы и возможности. Близились сентябрьские бои, еще более кровопролитные и ожесточенные, чем августовские. Не за горами были и яростные воздушные бомбардировки Ленинграда.

В августе еще выше стало мастерство воздушных защитников города Ленина и тверже их воля к победе. Они дрались с ненавистным врагом, действительно не щадя живота своего. В эти дни свой второй воздушный таран совершил Петр Харитонов. Произошло это 25 августа. В паре с Виктором Иозицей он преследовал два Хе-111. Харитонов, израсходовав в атаках весь боекомплект, плоскостью своего истребителя снес хвостовое оперение «хейнкелю». Но и машина советского летчика оказалась сильно поврежденной. Харитонов был вынужден покинуть ее. Получилось так, что одновременно с нашим летчиком выбросились с парашютами и гитлеровские пилоты. Харитонов и немцы спускались рядом друг с другом. Фашисты, взбешенные неожиданным исходом схватки, стали стрелять по ленинградцу из пистолетов. Но Иозица не оставил товарища в беде. Он быстро привел фашистов в чувство — дал предупредительную очередь, и гитлеровцы прекратили стрельбу{158}.

В конце августа с целью улучшения руководства и управления войсками был разукрупнен Красногвардейский укрепленный район и созданы две новые армии — 42-я и 55-я. В эти дни у меня состоялся разговор с командующим фронтом Поповым. Маркиан Михайлович поинтересовался, как мы намереваемся обеспечивать новые армии поддержкой авиацией. Узнав, что за каждой армией закрепляется группа определенных авиачастей, Попов предложил, как и в 23-й армии, создать в них свои военно-воздушные силы.

Я удивленно посмотрел на командующего, но тут же решил, что мысль эту Попову подало командование новых армий, и твердо заявил, что делать этого ни в коем случае нельзя. Создание армейских ВВС, тем более в наших тогдашних условиях, означало бы не только возврат к не оправдавшей себя многоступенчатой системе управления и применения авиации, но было бы просто губительно. [146]

Как я уже писал, мы у себя в Ленинграде, по существу, упразднили эту систему еще в июле. ВВС 23-й армии хотя и сохранились, но только номинально. Командование ВВС фронта распоряжалось авиацией этой армии по своему усмотрению, но, конечно, с разрешения Попова. В августе мы еще крепче взяли бразды правления в свои руки, проведя через Ставку уже известное читателям решение о подчинении всей ленинградской авиации единому командованию. Общие интересы фронта, как вскоре показали события, от этого мероприятия только выиграли. Все группировки наших войск, действовавшие на наиболее важных участках и направлениях, мы, несмотря на наши небольшие возможности, обеспечивали поддержкой с воздуха в общем-то неплохо. Но немцы численно превосходили нас в небе вдвое-втрое, и, конечно, несмотря на беспредельную самоотверженность и мастерство ленинградских летчиков, советской пехоте крепко доставалось от вражеской авиации. А так как каждый военачальник в первую очередь думает о вверенных ему войсках, то естественно и его стремление обрести собственную «крышу» над головой, то есть иметь авиацию, действующую только по его указаниям и всецело в интересах его войск.

Но авиация — особый вид вооруженных сил. Она не терпит расчлененности своих сил и разобщенности в боевых действиях. Ее ударная мощь и результативность, а следовательно, и помощь наземным войскам тем выше, чем сосредоточеннее и целенаправленнее ее усилия. В войсках же эти аксиомы в то время только-только познавались. На авиацию многие общевойсковые командиры тогда все еще смотрели просто как на некую сопутствующую силу, обязанную действовать только в интересах наземных войск и преимущественно локально, то есть в границах, занимаемых этими войсками, и по вражеским объектам, находящимся в этих границах.

Такое в корне порочное понимание роли авиации приводило к явлениям подчас столь нелепым, что мы, авиаторы, только руками разводили. В первые недели войны нам нередко приходилось выслушивать такие, к примеру, просьбы: прочесать авиацией лес, разбомбить район, сжечь определенные кварталы в населенном пункте, уничтожить пулеметное гнездо на какой-нибудь горушке и т. п. Короче, ставились задачи, совершенно несвойственные авиации и потому нереальные. Конечно, все это можно сделать, но практический результат таких действий окажется весьма невелик, во всяком случае не будет эквивалентен потраченным усилиям и средствам на выполнение подобных заданий.

Командиры, обращавшиеся с этими просьбами, никак не могли взять в толк, что пулеметное гнездо, да к тому же замаскированное, с воздуха почти невозможно обнаружить, а бить по площади эресами и бомбами весьма накладно; что для бомбометания [147] по названному району без указаний конкретных целей и их точного местонахождения нужен не один десяток бомбардировщиков; что один или два раза (на большее у нас в то время не хватало сил) пройтись по лесу, занятому противником, огнем бортового оружия или бомбами,— это лишь шумовой эффект, приятный для слуха нашего пехотинца, но по боевой результативности равный нулю; что, наконец, все это с большим успехом и с меньшими затратами можно проделать наземными средствами.

Разумеется, в отдельных случаях авиация должна оказывать наземным войскам и такую помощь. Тут надо исходить из конкретной обстановки. Кроме того, так использовать авиацию можно лишь, когда ее достаточно, и не в ущерб ее основной работе. И в войну летчики часто такими локальными мелкими действиями прокладывали путь пехоте и танкам. Но это лишь исключение из правил, а не сами правила. Со временем в войсках это стали понимать все лучше и лучше. Но в первые месяцы войны подобные случаи были очень частыми и отрывали немалые силы авиации на выполнение не свойственной ей работы.

Попову, конечно, я не стал говорить обо всем этом, Маркиан Михайлович был достаточно сведущ в авиационных вопросах. Я сказал только, что не для того мы потратили столько усилий на улучшение боевой работы авиации, чтобы вновь растащить ее по общевойсковым армиям и ослабить ее ударную мощь. Маркиан Михайлович в знак согласия кивнул головой и на минуту умолк.

— Дело-то вот в чем, Александр Александрович,— сказал Попов.— Я говорил со Ставкой. Ставка считает, что мы не совсем правильно используем авиацию.

Я молчал, ожидая конкретных замечаний.

— Я не согласился с такой оценкой,— продолжал Попов.— Но, видимо, в какой-то мере упрек справедлив.

— Что именно Ставка имеет в виду? — спросил я.

— Ставка находит, что мы неоправданно много действуем по тылам и аэродромам противника и недостаточно помогаем своим войскам непосредственно на поле боя и подступах к нему.

Теперь мне стало ясно, почему вдруг Попов завел разговор об армейских ВВС. Он опасался, что усиление централизованного управления авиацией в какой-то мере оторвет ее от войск, что мы, авиационное командование, станем злоупотреблять своей автономностью. Раньше он так не думал, но замечание Ставки в адрес летчиков, видимо, насторожило командующего фронтом.

Настороженность Попова в его положении и при создавшейся под Ленинградом ситуации была естественной. Обстановка на фронте в конце августа и первых числах сентября обострилась еще больше. Немцы уже заняли Мгу, лишив тем самым Ленинград последнего железнодорожного сообщения со страной, и, обойдя с востока Слуцко-Колпинский укрепленный район, вырвались [148] неподалеку от Отрадного к Неве. На Шлиссельбург быстро надвигалась 20-я моторизованная дивизия гитлеровцев. До установления полной блокады Ленинграда с суши оставались считанные дни. В такой ситуации каждый боевой самолет у нас был на счету, и, разумеется, Попов не мог не думать о том, как мы используем авиацию для решения главной задачи — оказания помощи наземным войскам непосредственно на поле боя.

Я не стал словесно заверять командующего, что действия над полем боя были, есть и остаются главными для летчиков, а просто привел итоги боевой работы ленинградской авиации в августе. Более половины самолето-вылетов, сделанных в августе, было совершено непосредственно по наступавшим войскам противника и по местам их сосредоточения. При наших весьма ограниченных возможностях и многочисленности задач, выполняемых авиацией на фронте и в тылу, это было более чем хорошо. Факты говорили сами за себя, и Попов успокоился.

— Я так и думал,— ответил Маркиан Михайлович,— и Москве сказал, что летчиками мы довольны. Не знаю, почему в Ставке сложилось иное мнение.

Это был последний разговор об авиации в таком плане. В дальнейшем никто не пытался покушаться на сложившуюся у нас систему управления и руководства военно-воздушными силами. Не было и упреков в том, что ленинградские летчики недостаточно помогают наземным войскам на поле боя.

Первая неделя сентября хотя и не была отмечена особенно сильными боями, тем не менее доставила нам немало тревог и переживаний. 1 сентября наша 23-я армия, действовавшая на Карельском перешейке, отошла на рубеж старой государственной границы. Здесь она заняла жесткую оборону и простояла, не уступив больше финнам ни пяди земли, до лета 1944 г.

В районе Красногвардейского укрепленного района враг большой активности не проявлял. Разведка, наземная и воздушная, отмечала лишь усиленное передвижение фашистских войск. Как вскоре выяснилось, немецкое командование проводило здесь перегруппировку, готовясь к новому броску на Ленинград. Наша 42-я армия получила небольшую передышку и, не теряя времени, укрепляла свою оборону.

Но на флангах фронта гитлеровцы вели себя очень активно — через Копорское плато рвались к Финскому заливу, а со стороны Мги пробивались к Ладожскому озеру. Не оставляли немцы и попыток форсировать Неву в районе Ивановского.

На синявинско-шлиссельбургском выступе противник усилил свои войска 12-й танковой дивизией и значительно увеличил поддерживавшую их авиагруппу. Противостоявшие здесь врагу стрелковая дивизия НКВД и отдельная горнострелковая бригада буквально истекали кровью. Вместе с ними мужественно сражался и личный состав нашего 47-го батальона аэродромного обслуживания. [149] 30 августа, когда фашисты под селом Ивановским вышли к Неве, авиаторы первыми встретили врага и отразили все его попытки переправиться на правый берег. Лишь на другой день на помощь им подоспели стрелковые части.

Всю первую неделю не стихали бои и в полосе нашей 55-й армии. Наиболее напряженное положение было в районе Ям-Ижоры, где противник пытался прорвать главный оборонительный рубеж Слуцко-Колпинского укрепленного района и захватить Колпино.

В эти дни мы провели небольшое, но принципиальное организационное мероприятие — за каждой из четырех армий закрепили определенное авиасоединение. 23-й армии оставили 5-ю сад, 8-я всецело перешла на попечение морской авиации, 42-ю стал поддерживать 7-й иак, 55-ю — 8-я иад. Но, разумеется, общее руководство авиацией оставалось в наших руках, и, когда требовала обстановка, мы главные силы перенацеливали на наиболее опасные участки фронта.

С отходом наших войск на старую государственную границу и прорывом немцев к Ладоге чрезвычайно осложнилось положение с аэродромами. Авиации на земле стало так тесно, что мы вынуждены были 2-ю бад и 39-ю иад перебазировать под Волхов и Тихвин. Эти соединения действовали по моим личным заданиям, поддерживая по мере надобности ту или иную общевойсковую армию, в основном 42-ю и 55-ю. Истребители 39-й иад к тому же прикрывали железную дорогу Волхов — Тихвин и водную и воздушную трассы через Ладожское озеро.

В эти дни ленинградцев постигла еще одна беда. 4 сентября около полудня на улицах Московского и Володарского районов разорвались первые вражеские снаряды. Я хорошо помню эти минуты. В 11 часу дня ко мне пришел заместитель главного инженера по вооружению В. Н. Стрепехов. Он пожаловался на задержку с производством новой авиабомбы ЗФАБ-100С. Не помню точно, но, кажется, в начале августа, мы получили сведения, что на складах оборонных заводов скопилось большое число бракованных термитных сегментов артиллерийских снарядов. В то время мы уже испытывали нехватку бомб, особенно зажигательных большого калибра рассеивающего действия. Было предложено использовать для производства такой бомбы бракованные артиллерийские сегменты и пустые корпуса обычной 100-килограммовой фугасной бомбы.

Предложение это было очень кстати, и я незамедлительно доложил о нем А. А. Жданову. Андрей Александрович немедленно в помощь подключил работников промышленного отдела обкома партии.

Разработать документацию и технологию для изготовления новой бомбы я поручил В. Н. Стрепехову и еще двум инженерам — Г. Г. Вронскому и Д. П. Иванову. Вскоре документация была готова и один из ленинградских заводов приступил к изготовлению [150] опытной партии новых бомб ЗФАБ-100С. Она была одновременно зажигательного и фугасного действия. Для отличия ее от других бомб мы дали ей индекс «С» — сегментная. Но летчики, которым эта бомба очень понравилась, индекс «С» прочли, как первую букву фамилии Стрепехова, и с тех пор ЗФАБ-100С стала называться «бомбой Стрепехова».

На испытаниях бомба показала великолепные результаты и широко использовалась на нашем фронте. Она долго и верно служила ленинградским летчикам. С особенной эффективностью мы применяли ее для борьбы с вражеской авиацией на аэродромах.

Задержка с выпуском новой бомбы оказалась легко устранимой, не хватало транспорта для доставки корпусов и артиллерийских сегментов на места производства. Я заверил Стрепехова, что автомашины будут, и он ушел. Но почти вслед за ним в кабинет вбежал встревоженный адъютант. Лейтенант доложил, что немцы обстреливают город со стороны Московского шоссе. По бледному лицу адъютанта нетрудно было предположить, что он решил, будто фашисты у самых окраин города. Признаться, подобная мысль пронеслась и в моей голове. Но я тут же исключил такую ситуацию. Не далее, как час тому назад, мне звонил командир 8-й иад. Он докладывал о действиях летчиков под Ям-Ижорой.

Вскоре выяснилось, что стреляли дальнобойные орудия. Артиллеристы определили — немцы вели огонь из района Тосно{159}. Ближе к вечеру фашисты вновь обстреляли город. Снаряды разорвались на территории завода «Большевик».

В этот раз встревожились и в Смольном. Мне позвонил Жданов. Андрей Александрович велел найти с воздуха, где находится вражеская дальнобойная батарея. На другой день в район Тосно вылетел самолет-разведчик. Но пробиться ему к Тосно не удалось — небо кишмя кишело «мессерами». В этот день немцы дважды обстреляли Ленинград — утром, когда люди шли на работу, и вечером, после смены.

6 сентября на ленинградцев обрушилось новое испытание. В этот день немецкие самолеты впервые прорвались в Ленинград. Раньше вражеские бомбардировщики дальше пригородов не доходили. И вот первые разрывы авиационных фугасов в самом Ленинграде. К счастью, бомбы упали не в густонаселенных районах — где-то на Лиговской улице и на территории Охтинского химкомбината.

Мы, авиаторы, были очень расстроены. Помнится, я даже крепко отчитал командира 7-го иак полковника Данилова. Впрочем, напрасно. Летчики не были виноваты. Радиолокационных [151] станций у нас тогда было очень мало, а линия фронта проходила столь близко от города, что посты ВНОС, обладавшие в основном лишь средствами визуального и слухового наблюдения, не успевали своевременно предупреждать наших летчиков о появлении немецкой авиации. Так случилось и 6 сентября. Истребители вылетели на перехват противника с опозданием, и один или два «юнкерса» успели пробраться в город.

Ночью тоже был налет. В этот раз один бомбардировщик прорвался почти до центра Ленинграда. Это случилось что-то около полуночи. В тот день я так намаялся, что заснул у себя в кабинете на диване не раздеваясь. Меня разбудил адъютант. Он сообщил, что город бомбят. Немцы бросают 250-килограммовые бомбы. Одна из них угодила в жилой дом на Невском проспекте. Есть убитые и раненые{160}.

Налеты на Ленинград участились и стали систематическими. В жизни ленинградцев начался один из самых трудных периодов. Редкая ночь обходилась без бомбежек. Донимали и артиллерийские обстрелы. Население подолгу не покидало убежищ.

Но из всех первых дней сентября наиболее тяжким оказался восьмой день, когда стало известно, что немцы вот-вот перейдут в наступление против 42-й армии. 8 сентября вражеская авиация особенно упорно рвалась в город. Ленинград дважды подвергался сильной бомбежке — вечером и ночью. В восьмом часу вечера загорелись Бадаевские продовольственные склады{161}. В двенадцатом часу «юнкерсы» снова прорвались в Ленинград. Всю ночь в этой части города полыхало зарево пожаров.

В вечерний налет крепко досталось району Смольного. Я ехал на заседание Военного совета фронта среди дыма и горевших зданий. Крутом грохотало от взрывов бомб и стрельбы зенитных орудий, в небе лихорадочно метались лучи прожекторов. В свете их вырисовывались темные силуэты домов и дымные шапки артиллерийских разрывов. Картина была фантастическая и угнетающая. На заседание я опоздал. Когда вошел, уже шло обсуждение дел. Все были угрюмы, говорили мало и скупо — в город только что пришла тяжелая весть — гитлеровцы захватили Шлиссельбург. Ленинград оказался в блокаде.

В такой напряженной обстановке началось последнее и решающее сражение за Ленинград. Утром 9 сентября 38-й армейский и 41-й моторизованный корпуса противника после мощной артиллерийской и авиационной подготовки перешли в наступление на красносельском направлении. Главный удар фашисты наносили на Пушкин и Пулково по 42-й армии, вспомогательный — на Ям-Ижору [152]и Колпино по центру 55-й армии. На флангах ударные группировки 4-й танковой группы, усиленной шестью пехотными дивизиями, прикрывались соединениями 18-й и 16-й полевых немецких армий.

В дни, предшествовавшие последнему вражескому удару на Ленинград, Гитлер провел совещание с высшими чинами вермахта. Фюрер заявил, что поставленная перед войсками генерал-фельдмаршала фон Лееба цель достигнута — участь Ленинграда решится в ближайшие две недели, что теперь можно думать о дальнейшем продвижении на центральном направлении, и подписал директиву о генеральном наступлении на Москву. Уверенный в быстрой победе под Ленинградом Гитлер распорядился также о передаче не позднее 15 сентября из группы армий «Север» в группу армий «Центр» части танковых, моторизованных и авиационных соединений.

Однако и в этот раз фашистские стратеги просчитались. Несмотря на подавляющее численное превосходство в людях и боевой технике на направлениях главных ударов, особенно в танках и авиации, гитлеровцы к исходу 9 сентября вклинились в оборону 42-й армии лишь до 3 км.

10 сентября после полудня противник, сосредоточив на красносельском направлении основную массу своей авиации, главным образом бомбардировочной, усилил атаки. На фронте шириной в каких-нибудь 15 км действовало около 200 вражеских танков и более 300 самолетов{162}. Прикрывшись сильными истребительными заслонами, «юнкерсы» и «хейнкели» яростно бомбили боевые порядки наших войск и все дороги, ведущие к фронту.

В этот день в районе Коломенского и Ропши произошли два воздушных боя, которые навсегда останутся одними из ярчайших героических страниц в истории ленинградской авиации.

Под Коломенским шестерка истребителей из 195-го иап вступила в схватку с 50 немецкими бомбардировщиками, шедшими под сильным прикрытием «мессеров». Наши летчики уже несколько раз поднимались в воздух и были очень утомлены, и все же они выиграли эту схватку. Героями ее были лейтенант И. Д. Пид-тыкан, капитан В. Ф. Абрамов, старший лейтенант И. П. Неуструев, младший лейтенант В. Н. Харитонов и еще двое летчиков, фамилии которых я, к сожалению, не помню. Ленинградские летчики уничтожили пять вражеских самолетов и не допустили организованной бомбежки наших войск{163}.

Сходная ситуация в воздухе сложилась и под Ропшей. Здесь дорогу к фронту 60 вражеским бомбардировщикам преградила четверка истребителей из 191-го иап. В жестокой схватке советские [153] летчики сбили шесть самолетов. Героями ее были старший лейтенант Г. С. Жуйков, младшие лейтенанты В. А. Плавский, А. П. Савченко и Г. А. Мамыкин{164}.

Несколько позднее, уже в сумерках, отличились летчики 194-го иап. Группа истребителей, ведомая старшим лейтенантом И. Ф. Скатуловым, совершила смелый рейд в Сиверскую. Штурмовым ударом ленинградцы уничтожили и повредили на стоянках около 15 вражеских самолетов{165}.

Кстати, аэродром в Сиверской привлек наше внимание еще в конце августа. Когда мы оставили его, я приказал Пронину не спускать глаз с Сиверской. Аэродром этот был очень вместительный, хорошо оборудован и, что не менее важно, находился очень близко от линии фронта и к тому же на прямой к Гатчине. Опыт Лисино и Спасской Полисти давал все основания предполагать, что немцы непременно постараются использовать его в ближайшие дни. Так оно и вышло.

Вскоре наши воздушные разведчики засекли посадку первых вражеских самолетов в Сиверской. С каждым днем гитлеровской [154] авиации здесь прибавлялось. Нашим летчикам хотелось побыстрее нанести крепкий удар еще по одному гнезду 1-го воздушного флота противника. Но мы не торопились — выжидали, когда в Сиверской скопится побольше боевой техники. Кроме того, у нас не было полной уверенности в том. что немцы оставляют в Сиверской свои бомбардировщики и на ночь. Если бы это оказался аэродром «подскока», то есть промежуточный, используемый только для дневной работы, штурмовать его на рассвете или вечером было бы бесполезно — удар пришелся бы по пустому месту.

Наконец разведка донесла: бомбардировщики остаются в Сиверской на ночь. Немедленно последовал наш налет. На рассвете 2 сентября 13 истребителей атаковали аэродром и уничтожили полтора десятка самолетов, в основном бомбардировщиков. Добивать противника вылетела группа из восьми И-153. Однако ей не удалось прорваться к цели — на подступах к Сиверской ее перехватили «мессера».

Но мы не отступились от своего правила: не ограничиваться частными успехами, а действовать по вражеским аэродромам систематически и последовательно и обязательно доводить задуманную операцию до конца. И вечером наши истребители, вооруженные эресами, снова появились над Сиверской. Фашисты не досчитались еще нескольких боевых машин. Всего за двое суток боев на красносельском направлении ленинградские летчики в воздушных боях и на земле уничтожили 61 вражеский самолет{166}.

11 сентября в полосе обороны 42-й армии сложилась очень трудная и сложная для нас обстановка. Около полудня меня срочно вызвали к командующему Ленинградским фронтом К. Е. Ворошилову{167}. Климент Ефремович был хмур, взвинчен и на мое приветствие раздраженно сказал:

— Под Красным немцы жмут вовсю, вот-вот выйдут в тыл Лазареву, а Иванов{168}, видимо, ничего не предпринимает. И Ворошилов зло махнул рукой.

— Я еду в Красное, вы — со мной. Посмотрите на месте, как лучше помочь авиацией.

В сопровождении охраны маршала без остановок промчались через весь город. Первую остановку сделали у командующего 42-й армией. Генерал Иванов коротко доложил обстановку: немцы почти вплотную прижали 3-ю гвардейскую дивизию народного ополчения к Красному Селу, перерезали шоссе на Ропшу и пытаются обойти город с двух сторон. 1-я танковая дивизия противника рвется к Дудергофу и далее на Николаевку. [155]

— Положение критическое, товарищ маршал,— прямо заявил Иванов.— Сил мало.

— А где их взять? — резко ответил Ворошилов. — Я и так отдал тебе все, что мог,— пятисотый стрелковый и морскую бригаду. Едем, посмотрим, как вы там воюете.

Иванов сел на заднее сиденье рядом со мной и тяжело вздохнул.

— Такие вот дела, Александр Александрович! — тихонько сказал командарм и покачал головой. — Донимают фрицы танками и авиацией, житья не дают. А у нас под Красным ополченцы. Дерутся храбро, но обучены плохо, почти никак. Нам бы такие кадры, как у вас в авиации. Наши видели, как вчера дрались ваши парни. Одно слово — герои.

Я сказал, что у нас половина летчиков — молодежь, которая тоже еще как следует не освоила авиационное искусство.

— Ну, не скажешь,— удивился Иванов.— Все равно герои.

— Кто герои? — отозвался Ворошилов.

Я рассказал маршалу о воздушных схватках под Ропшей и Коломенским.

— Вот так надо, генерал! — подобревшим голосом и живо сказал Ворошилов. — А ты: ополченцы, плохо обучены. А мы в гражданскую хорошо были обучены? И ничего — били разную белую сволочь.

Иванов и я — участники гражданской войны, и не нам было напоминать, как тогда сражалась молодая Красная Армия. Героически сражалась. Но у прошлого свои особенности, у настоящего — свои. Недаром такие выдающиеся военные деятели, с именами которых тесно связаны многие крупные победы Красной Армии, как М. В. Фрунзе и М. Н. Тухачевский, неоднократно предупреждали о первостепенном значении техники в будущей войне и победу в ней ставили в прямую зависимость от технической оснащенности армий, в первую очередь от таких родов войск, как артиллерия, танки и авиация. И Фрунзе, и Тухачевский отдавали должное духу войск, их классовой и идейной сознательности, но считали, что в будущих битвах техника будет решающей силой.

В дни сражений за Ленинград эти мысли не раз приходили мне в голову. Но в гражданскую войну в основном воевали пулеметами, винтовками и саблями, даже артиллерии было не густо. Ныне только на красносельском направлении враг имел две полнокровные танковые дивизии и почти половину авиации, поддерживавшей группу армий «Север». Об артиллерии говорить нечего. Фронт гремел и грохотал, как гигантский вулкан, и только от этого грохота можно было потерять голову.

Вероятно, мысли, схожие с моими, промелькнули в этот момент и в голове Иванова, так как он вскинул на меня глаза и надолго умолк. [156]

Не доезжая Красного Села, мы свернули вправо и остановились в какой-то деревне, кажется, в Куттузях. Дальше была передовая. Впереди у дороги на Ропшу кипел бой, непрерывно гудело и ухало к югу от Красного Села, в районе Дудергофа. В воздухе было дымно и гарно.

Ворошилов вышел из машины и несколько минут стоял молча, всматриваясь в сторону передовой державших здесь оборону 3-й гвардейской дивизии народного ополчения и 1-й бригады морской пехоты. Рядом с маршалом стоял Иванов. Он что-то говорил и иногда показывал рукой в сторону шоссе.

— Надо посмотреть, что тут у тебя на передовой,— заметил Ворошилов и шагнул вперед.

Но в это время к Иванову подошел кто-то из сопровождавших его командиров и что-то сказал.

— Товарищ маршал! — тотчас обратился генерал к Ворошилову.— Сейчас пойдут в атаку моряки. Надо переждать, опасно.

— Ладно,— согласился Климент Ефремович,— подождем, а заодно посмотрим, как балтийцы поведут себя.

1-й бригаде морской пехоты было приказано очистить от немцев шоссе Красное Село — Ропша и пробить путь к одной из наших дивизий, оборонявшейся в районе Алакюля, кажется 11-й стрелковой.

Моряки несколько раз ходили в атаку, но безуспешно. Вражеская пехота, поддерживаемая танками, прочно оседлала шоссе. Километрах в двух, а может, и меньше от деревни часа полтора непрерывно били орудия и минометы. Снаряды и мины залетали и в район нашего пригорка. Место было открытое, и мы нет-нет да посматривали на соседнюю траншею. Только Ворошилов не обращал никакого внимания на рвавшиеся неподалеку снаряды и мины. Сунув руки в карманы плаща, он во весь рост ходил по пригорку, изредка смотря в бинокль.

Начальник охраны маршала Сахаров настойчиво пытался увести его в укрытие, но он только морщился в ответ. Наконец, Ворошилов не стерпел навязчивости Сахарова, круто повернулся и резко осадил его.

—Если ты боишься, то можешь прятаться. Я не держу тебя.

Сахаров отошел в сторону и больше не приставал к маршалу.

Ворошилов, наверное, так бы и простоял на пригорке до конца боя, если бы не налетела вражеская авиация. С юга над Красным Селом появились Ю-88. Они шли двумя группами. Я насчитал более 30 машин. Видимо, гитлеровцы вызвали их на помощь своим войскам, отражавшим атаки наших моряков.

На подходе к Красному Селу «юнкерсы» стали перестраиваться, готовясь к удару. Через пару минут раздались первые взрывы. Несколько бомб разорвалось совсем неподалеку. Взметнулись черные земляные фонтаны, и засвистели осколки. Лишь тогда Климент [157] Ефремович спустился в окоп. За ним проследовали остальные.

— Что же, так они и будут долбить наших моряков? — сказал мне маршал. — А где ваши летчики?

И буквально в ту же секунду со стороны Ропши показалось пять И-16. Они с ходу бросились и атаку. Но «юнкерсы» уже освободились от бомб и налегке бросились наутек.

Этот боевой эпизод несколько развеял дурное настроение маршала. Он повеселел и велел узнать фамилии героев воздушной схватки. Ими оказались Новиков, Грачев, Кузнецов, Плавский и Добровольский из 191-го иап. Двоих, Плавского и Добровольского, я уже знал. Первый отличился во вчерашнем бою под Ропшей, второй 2 августа вместе с Савиным и Борисовым охранял поезд Ворошилова. Неподалеку от Большой Вишеры поезд атаковала девятка Ю-88. Тройка советских истребителей дала им бой и сбила три бомбардировщика{169}. [158]

Ворошилов покинул поле боя только вечером. К тому времени противник овладел Дудергофом, танки его, обтекая Красное Село с востока, подходили к Николаевке, создавая угрозу тылу 55-й армии и окружения наших войск, оборонявшихся в районе Красногвардейска (Гатчины).

Ворошилов снова помрачнел. Да и было от чего — наши войска оставляли Красное Село. Правда, пока уходили только тыловые части, но попадались и строевые. Вся дорога была забита людьми, повозками, автомашинами. В воздухе стоял скрежет колес, злой крик отступавших, вой автомобильных сирен.

Мы никак не могли пробиться. Климент Ефремович молча наливался гневом. Наконец, не стерпел, выскочил из машины и стал расчищать дорогу. На помощь к нему подоспели Иванов и охранники.

В Ленинград мы приехали, когда было уже темно. В ту же ночь на Военном совете обсуждался вопрос о судьбе крупнейших предприятий города и мостов. Было решено на всякий случай подготовить их к взрыву. Я не сразу уехал из Смольного — задержался у председателя Ленгорисполкома П. С. Попкова. Нужно было переговорить об одном очень важном для нас деле.

К тому времени мы потеряли все аэродромы на юге и западе от Ленинграда. У нас осталось лишь пять, расположенных на Карельском перешейке, к востоку и северо-востоку от города. На них и располагалась вся авиация — фронтовая, ПВО и морского флота. Аэродромы были очень перегружены, но о рассредоточении авиации путем передислокации части ее сил за реку Волхов уже не могло быть и речи. Авиации осталось столь мало, а работы у нее так прибавилось, что она требовалась ежеминутно и должна была все время находиться под рукой.

Особенно тесно стало на Комендантском аэродроме, где базировались и боевые, и транспортные самолеты. К тому же противник начал обстреливать его из дальнобойных орудий. Часто машины взлетали и садились среди разрывов снарядов. Мы несли лишние потери. Комендантский аэродром требовалось разгрузить в первую очередь. Вот я и отправился к Попкову, чтобы он помог нам подыскать несколько площадок для строительства новых аэродромов. Попков не смог сразу дать ответ, и мы договорились назавтра вместе поездить по окрестностям города и выбрать подходящие площадки.

К себе в штаб на Дворцовую площадь я вернулся около полуночи. В городе была воздушная тревога. «Юнкерсы» забросали зажигалками территорию торгового порта, где находились основные запасы угля для морского флота.

Опять часто хлопали зенитные орудия, а в небе метались прожекторные лучи. Над портом полыхало зарево пожаров. Огонь ликвидировали только к утру. Всю ночь в окнах моего кабинета плясали багровые отблески пожара. Я изредка подходил к окну, [159] раздвигал штору и смотрел на город. В отсветах пожара хорошо просматривались очертания Адмиралтейства и Зимнего дворца. На сердце было тяжко и тревожно. В ту ночь, наверное, мало кто спал спокойно. Я прикорнул на какие-то три часа и с рассветом был на ногах. Начинался новый день, а с ним новые тревоги и заботы.

12 сентября наши войска оставили Красное Село и Большое Виттолово. Головные отряды 6-й танковой дивизии врага подходили к Пулковским высотам. В этот же день противник нанес удар в сторону Ленинграда с юго-востока, на левом фланге 55-й армии.

Мы бросали авиацию с одного участка фронта на другой. Кажется, в этот день начал действовать 125-й полк пикирующих бомбардировщиков Пе-2, прибывший к нам 7 сентября. Это была первая у нас авиачасть, вооруженная новыми машинами Петлякова. В полку имелось всего 20 самолетов. Но для нас, особенно нуждавшихся в те дни в бомбардировщиках ближнего боя, и эти два десятка «пешек», машин превосходных во всех отношениях, являлись огромным подспорьем. Я сразу же подчинил полк майора В. А. Сандалова непосредственно себе, так дорожил им. О боевых делах сандаловцев я расскажу в отдельной главе, они вполне этого заслуживают. Сейчас же ограничусь только кратким упоминанием об этом полке.

13 сентября в командование Ленинградским фронтом вступил генерал армии Г. К. Жуков{170}.

Я воспринял это известие с большим удовлетворением.

Но увидел я Жукова только на другой день, когда явился в Смольный с планом боевого применения авиации. Это был тяжелый день. Новый командующий фронтом, как говорится, попал из огня да в полымя — с центрального направления, где шли тяжелые бои, в обстановку еще более сложную и драматичную. Накануне немцы прорвали нашу оборону севернее Красного Села и пытались овладеть поселком Володарским и Урицком. Пушки гремели уже у самых Пулковских высот. Фронт был как натянутая струна. Казалось, еще одно усилие, еще один нажим противника, и его танки вырвутся к окраинам Ленинграда.

Однако Георгий Константинович был спокоен, во всяком случае, внешне. Он коротко поздоровался, кивнув мне как старому знакомому (мы знали друг друга еще по службе в Белорусском военном округе) головой, и склонился над планом боевого применения авиации. [160]

— Да, авиации совсем негусто,— заметил Жуков.— но все же вы действуете правильно — и массированно, и непрерывно. Так и следует. Надо не только обороняться, но на удар отвечать ударом, контратаковать и контратаковать. В этом сейчас, пока мы не накопили резервы, не посадили войска на внешний оборонительный обвод города и не углубили оборону, наше спасение. Нам нужно хотя бы несколько дней, чтобы усилить оборону. Вырвать их у немцев можно только контратаками. К сожалению, здесь это не все понимают. Так что, Александр Александрович, бейте и бейте их авиацией.

И Георгий Константинович, сделав две или три небольшие поправки, размашисто подписал план. Жуков помолчал недолго, глядя в окно, и неожиданно сказал:

— Вижу, вы прочно обосновались на Неве, никакими силами не вытащишь. Мы дважды пытались послать вас в Киев — не вышло.

Действительно, меня хотели перевести в Киев и в конце июня. Тогда Жуков, возглавлявший Генштаб, по заданию Ставки улетел на Украину, откуда и просил Сталина назначить меня командующим ВВС Юго-Западного фронта. Но вновь вмешался Жданов, и меня оставили в Ленинграде. Об этом и напоминал Георгий Константинович.

Вся наша встреча заняла не более двадцати минут. Хотя я и знал, что новый командующий весьма скор в делах, но все же не ожидал, что освобожусь так быстро. Раньше я застрял бы здесь не менее, как часа на полтора. Часто приходилось задерживаться и дольше. С приходом Жукова методы управления войсками резко изменились. Время было дорого, люди очень заняты, и Георгий Константинович не отрывал их от исполнения прямых обязанностей на лишние разговоры, не заставлял подолгу просиживать в приемной, ожидая вызова, а принимал минута в минуту.

Как правило, за сутки к нему приходилось являться всего раз. В назначенное время доложишь обстановку в воздухе за день, боевой состав авиачастей и план действий авиации на следующие сутки, он выслушает, просмотрит план, внесет коррективы или же сразу утвердит его вместе с членом Военного совета фронта А. А. Ждановым, и ты уходишь. Редко случалось, чтобы Жуков потревожил тебя в этот день еще раз.

Эти качества нового командующего фронта: все делать без промедления, доверять людям, но зато и полной мерой спрашивать с них — тотчас почувствовали все более или менее ответственные руководители. Большинству это понравилось, так как развязывало им руки, способствовало развитию личной инициативы, и такие военачальники вздохнули полной грудью. Но нашлись и любители прятаться за чужие широкие спины, которым стиль работы Жукова пришелся не по душе. С ними Георгий Константинович расставался быстро и без сожаления. [161]

Твердую руку Жукова сразу почувствовали и в войсках. Его четкие, хотя и очень жесткие, требования — контратаковать, несмотря на подавляющее превосходство противника, отвечали духу войск — стоять насмерть. А когда желания командующего и войск вот так сходятся в главном, когда войска чувствуют характер своего руководителя, это многое значит. Сужу по себе и своим подчиненным.

Мы и до Жукова отдавали все войне. Мои ближайшие помощники А. П. Некрасов, И. П. Журавлев, С. Д. Рыбальченко, Н. Г. Селезнев, А. В. Агеев, А. С. Пронин, А. Л. Шепелев, В. Н. Стрепехов, А. А. Иванов, М. И. Сулимов, И. М. Макаров, В. А. Свиридов, П. Г. Казаков и другие работники штаба трудились, не щадя своего здоровья, не считаясь со временем. Но с прибытием Жукова мы почувствовали себя как-то увереннее, спокойнее, и работа пошла веселее, четче, организованнее. А от нас это настроение передалось командирам авиасоединений и авиачастей и далее летчикам, всему личному составу ВВС фронта.

И ничего, казалось бы, особенного при Жукове не случилось, просто изменился характер нашей обороны — она стала более активной. Возможно, то же самое сделали бы и без него. Обстановка все равно заставила бы. Но если бы произошло это позже, менее твердо и целенаправленно, без такой, как у Жукова, жесткости и смелости, и должный результат сказался бы не столь быстро, как тогда требовалось.

Нынешнее знание документов той поры, позволяющее сделать более глубокий анализ тогдашней обстановки на советско-германском фронте, возможностей тыла Германии и Советского Союза, дает полное основание утверждать, что план последнего наступления фашистов на Ленинград был обречен на провал. Взять Ленинград гитлеровцы могли только путем переброски на помощь группе армий «Север» многих соединений, в первую очередь танковых, с других стратегических направлений, в частности с московского, как это и планировалось в июле-августе. Но ни в июле, ни в августе и тем более в сентябре руководство ОКВ сделать этого не могло, так как ход борьбы развивался не по бумажной логике гитлеровских генералов. Несмотря на крупные успехи, достигнутые к тому времени немецкими войсками, ход этой гигантской битвы уже складывался не в пользу Германии, что и засвидетельствовали противоречия в верхушке вермахта, когда там решался кардинальный вопрос о дальнейшем плане войны на востоке — идти ли на Москву или сперва захватить Ленинград, сомкнув фронт с финнами, и главные экономические районы на юге нашей страны.

В сентябре военно-промышленный потенциал противника был на пределе, испытывал уже огромное перенапряжение. Начались большие трудности с пополнением войск людским составом. В расчете на молниеносную победу, гитлеровцы начали войну, [162] по существу, без оперативных резервов, сразу бросив на чашу весов почти все, чем они располагали. Этим в значительной мере и объясняются их успехи летом 1941 г. Но минуло два месяца, и недостаточные возможности тыла Германии стали сказываться ощутимее и острее. В обстановке все нарастающего сопротивления Красной Армии, все возрастающих потерь вооруженных сил нацистов, удлинившейся линии фронта и сильной растянутости коммуникаций противник уже не мог очертя голову броситься в новую авантюру — ослаблять одни главные направления за счет резкого усиления других. Гитлеровцам приходилось маневрировать, идти на полумеры, которые не приносили желаемых успехов. Так было на всем фронте, в том числе и под Ленинградом.

Контрудары наших войск все время держали гитлеровское командование в напряжении. Например, частные наступательные операции Красной Армии на ленинградском направлении в июле, августе и затем в сентябре (с 10 по 26 сентября силами Невской оперативной группы и 54-й армии на Мгу и Синявино) хотя и не нарушили общего плана противника, но снизили темпы его наступления, дали гитлеровцам почувствовать, что с нами шутки плохи. Неспроста же каждый раз руководство ОКВ било тревогу и слало для отражения ударов советских войск соединения с других участков фронта и даже из глубины Германии, как это произошло в период нашего контрнаступления на синявинско-шлиссельбургском выступе. Все это сказывалось на темпах вражеского наступления. Фашисты теряли время, а время, как показала история, играло на нас.

Но все это ясно теперь. А в сентябре 1941 г. такой ясности в оценке общей обстановки на фронте и уверенности в провале гитлеровского плана захвата Ленинграда не было. На войне исходят из сложившихся конкретных ситуаций, а не из ретроспективного взгляда на явления. А если так смотреть на историю, а так только и следует, то роль Жукова в обороне Ленинграда весьма велика.

Я не знаю, как и что именно думал тогда Георгий Константинович, прозревал или нет он ход событий, но сами эти события подтвердили правильность и своевременность его действий как командующего войсками Ленинградского фронта. Он сумел, причем в самый критический момент, мобилизовать на отпор врагу те дополнительные силы, которые еще имелись в войсках и городе. Путем быстрого формирования новых частей и внутренних перегруппировок были накоплены небольшие резервы и найдены войска для создания второго эшелона 42-й армии и занятия внешнего оборонительного обвода Ленинграда. Контрудары 8-й армии в конце второй декады сентября во фланг 4-й танковой группы заставили противника часть сил ее повернуть непосредственно с ленинградского направления на северо-запад в сторону Финского залива и тем самым ослабить нажим на 42-ю армию. По приказу Жукова была усилена противотанковая оборона на наиболее [163] опасных участках фронта. Для этой цели на передовую поставили часть зенитных орудий ПВО. Это было рискованное решение, но, как показали события, весьма своевременное.

Все это нынче бесспорно, а для меня как участника событий тех дней и подавно. Но, к сожалению, роль Жукова в обороне Ленинграда до сих пор не оценена должным образом в нашей военно-исторической литературе. Сам же Георгий Константинович в своих мемуарах из скромности об этом умолчал, отведя в них рассказу о своей деятельности на посту командующего войсками Ленинградского фронта неоправданно мало места.

В последующие полторы недели противник ценой неимоверных усилий и больших потерь добился новых успехов — отрезал 8-ю армию от главных сил фронта, захватил поселок Володарский, Урицк и Пушкин. Но дальше продвинуться фашисты не смогли. Отойдя на рубеж Лигово, Кискино, Верхнее Койрово, Пулковские высоты, Московская Славянка, Путролово и далее к Неве по левому берегу Тосны, наши войска прочно закрепились на нем и с тех пор не отдали врагу ни пяди своих позиций.

Все эти дни свирепствовали фашистские авиация и артиллерия. В городе артиллерийская тревога сменялась воздушной, почти неумолчно ревели сирены, рвались снаряды и бомбы. В самый разгар боев у Пулковских высот гитлеровцы нанесли по городу наиболее сильный из всех авиационно-артиллерийский удар. Во втором часу ночи 19 сентября на улицах и площадях начали рваться вражеские снаряды. Обстрел почти без перерывов длился до 7 вечера. С наступлением темноты на Ленинград двинулись «юнкерсы» и «хейнкели». Не успевал прозвучать сигнал отбоя воздушной тревоги, как следовал новый налет. В тот день в город прорвалось 276 бомбардировщиков{171}.

Наши летчики не могли помешать этим варварским налетам. Действовали только зенитчики. Но что они могли сделать! Южная граница зоны ПВО проходила в считанных километрах от города, и фашистским самолетам нужно было всего лишь несколько минут, чтобы долететь от линии фронта до жилых массивов Ленинграда.

Через сутки последовали воздушные удары по Кронштадту. Три дня, 21, 22 и 23 сентября, вражеские бомбардировщики висели над главной базой Балтийского флота. В этих налетах участвовало около 400 самолетов. Фашисты стремились нанести как можно больший урон боевым кораблям и подавить морскую артиллерию — сильнейший артиллерийский кулак фронта, которым мы наносили мощные удары по главным группировкам противника.

От прямого попадания бомбы вышла из строя носовая башня главного калибра линкора «Марат», досталось и другим кораблям. [164]

Пострадали форты и железнодорожные батареи большой мощности. Понесли большие потери и гитлеровцы. Так как налеты происходили днем, летчики-балтийцы в воздушных боях уничтожили 35 немецких самолетов{172}.

В этот период наша авиация действовала по всему фронту — от Петергофа до Мги и Синявино, где наносились встречные удары войсками Невской оперативной группы и 54-й армии. А с авиацией положение еще больше осложнилось. В сентябре один за другим из-за больших потерь стали уходить на переформирование истребительные и бомбардировочные полки. Выбыли из строя 2-я и 41-я бомбардировочные авиадивизии. Сдав оставшуюся боевую технику в другие соединения, управления этих дивизий убыли в глубокий тыл. Всего в сентябре из состава ВВС фронта отбыло на переформирование пять истребительных и шесть бомбардировочных авиаполков. Но Ставка не оставила нас в беде. За это время мы получили примерно столько же авиачастей, или 230 боевых машин, в основном истребителей.

На исходе второй декады сентября Москва порадовала нас еще раз. 19 сентября на Ленинградский фронт прилетел 175-й штурмовой авиаполк. Это были долгожданные штурмовики Ил-2. Получив сообщение о прибытии «илов», мы задумались: где посадить их? Печальный эпизод со звеном Пе-2, уничтоженных «мессерами» при штурмовке ими аэродрома, был еще очень свеж в памяти. Гитлеровцы, обеспокоенные высокой активностью нашей авиации, в последние две недели не давали житья нашим передовым аэродромам артиллерийскими обстрелами. Участились и налеты вражеской авиации.

Вот выписка из журнала боевых действий одного из истребительных полков, базировавшегося неподалеку от переднего края.

«11 сентября.

В течение дня аэродром три раза подвергался артобстрелу.

24 сентября.

В 17 час. 43 мин. 7 Ме-109 обстреляли аэродром из пулеметов и пушек. Трижды был артобстрел.

27 сентября.

В течение дня немцы три раза бомбили аэродром. В общей сложности в налетах участвовало 60 самолетов противника. В 18 час. 10 мин. на аэродром совершили налет 23 бомбардировщика под прикрытием истребителей. Противник сбросил до 650 зажигательных и фугасных бомб. Двое убито, двое ранено, два ЛаГГ-3 повреждено и два разрушено.

28 сентября.

С 13 час. 55 мин. до 15 час. 20 мин. противник с перерывами в [165] 5 — 10 мин. обстреливал аэродром. Убит механик Дубина. В 18 час. 30 мин. восемь Ю-88 пытались бомбить аэродром.

30 сентября.

В 14 час. 00 мин. противник открыл огонь из орудий. Выпущено 15 снарядов. Летчики вынуждены вылетать прямо из капониров»{173}.

Я даже подумывал о том, чтобы посадить штурмовиков под Волховом, но отказался от этого варианта — от Волхова до фронта хотя и не очень далеко, но это все лишние, небоевые километры полета, непроизводительная трата драгоценного времени, да и управлять полком на таком удалении от него было бы сложнее.

В конце концов решили дать «илам» один из аэродромов на Карельском перешейке, находившийся в зоне ПВО Ленинграда. [166]

Здесь было относительно спокойно — финская авиация большой активностью не отличалась. Встречать полк я поехал сам.

В 1944 г. в Ленинграде вышла книга, посвященная его воздушным защитникам. Она превосходно иллюстрирована, в основном рисунками А. Н. Яр-Кравченко. Художник, кстати, в ту пору он находился в Ленинграде, запечатлел и встречу штурмовиков. Но недавно, просматривая книгу, я обратил внимание на то, что Яр-Кравченко изобразил меня и других командиров улыбающимися. Признаться, сперва я несколько удивился. Нам, ленинградцам, тогда было не до улыбок. Ожесточенные бои гремели буквально на пороге города. Враг мог видеть окраины Ленинграда уже невооруженным глазом. На город, в котором вместе с населением, эвакуированным из пригородов, скопилось около 3 млн. человек, надвигался голод{174}. В сентябре два раза снижали продуктовую норму, хлеб уже выпекали с примесью ячменя, овсяной муки и солода. Опьяненные успехами, фашисты сбрасывали на город листовки с глумливыми виршами: «Чечевицу съедите — Ленинград сдадите».

И все же, припомнив те дни, я пришел к выводу, что художник, изобразив на наших лицах улыбки, не погрешил против истины. Встречая штурмовиков, мы действительно радовались. Радовались тому, что получили хоть и небольшую, но дополнительную [167] возможность еще крепче бить ненавистного врага, что, наконец-то, лед тронулся — на фронт стала поступать новая боевая техника. Сначала мы получили полк Пе-2, теперь вот и полк Ил-2.

Только человек, переживший сорок первый, поймет, что означало для нас такое пополнение. Факт этот имел не только большое военное, но и огромное моральное значение. Новые самолеты, поступившие на фронт, свидетельствовали о том, что советский народ, несмотря на тяжелые поражения, потерю значительной части европейской территории страны с находившимися на ней многими крупнейшими предприятиями, еще тверже стал духом, нашел в себе силы возродить на новых местах эвакуированные заводы и с каждым днем наращивает производство военной продукции. Пе-2 и Ил-2, сделанные руками наших героических рабочих, вопреки пословице, были именно теми первыми ласточками, которые делают погоду.

И когда ко мне быстрым шагом подошел майор Николай Григорьевич Богачев и четко отрапортовал, что вверенный ему 175-й штурмовой авиаполк прибыл в распоряжение командования ВВС Ленинградского фронта, что все машины в полной исправности, а летчики хоть сейчас могут идти в бой, то, наверное, я и сопровождавшие меня командиры не могли сдержать чувства охватившей нас радости.

Богачев представил мне весь командный состав полка. Знакомясь, я вглядывался в спокойные и мужественные лица летчиков, [168] знавших, куда и зачем они прибыли. Особенно понравился мне капитан Сергей Поляков. Ладно скроенный, подтянутый, весь какой-то очень аккуратный, даже несмотря на помятый от долгого сидения в тесной кабине реглан, он как-то весело прищелкнул каблуками блестевших сапог, четко отдал мне честь и встал по стойке «смирно».

— Вольно, капитан. Вольно, — сказал я, невольно любуясь летчиком.— На фронт, как на праздничный вечер.

Я кивнул на блестевшие сапоги Полякова.

— Так ведь мы не пехота, товарищ командующий,— ответил капитан.— Все больше в воздухе, а там не пыльно. К тому же в Ленинград прилетели.

— Он у нас бывший истребитель, товарищ генерал,— заметил Богачев.— А истребители себе цену знают.

Сказано это было без всякой иронии, как должное, и я понял, что майор не только уважает своего заместителя, но и дружески расположен к нему.

— Что же, истребитель — это хорошо,— ответил я,— с реакцией истребителя легче будет в воздухе, успешнее будете драться. Желаю вам успехов столь же блестящих.

Я снова кивнул на сапоги летчика. Поляков улыбнулся.

— Постараюсь, товарищ командующий.

— Сколько времени вам нужно на то, чтобы осмотреться и подготовиться к боевым действиям? — обратился я к Богачеву.

— Не больше суток, товарищ генерал,— без промедления ответил майор.

— Тогда знакомьтесь с обстановкой на фронте и начинайте. В основном, будете работать в трех районах: под Ям-Ижорой, Пулковом и Урицком. Там жарче всего. Только учтите — у немцев на передовой очень сильное зенитное прикрытие, на рожон не лезьте. «Илы» нам очень нужны, а их всего двадцать.

Через день состоялся дебют штурмовиков Богачева. 21 сентября две четверки, возглавляемые капитаном В. Е. Шалимовым и старшим лейтенантом Ф. А. Смышляевым, нанесли удар по танкам и мотопехоте противника под Ям-Ижорой и Красным [169] Бором. Вторая восьмерка Ил-2 штурмовала войска противника, наступавшие против левофланговых частей 8-й армии. Вторую группу повел в бой сам Богачев. На аэродром майор не вернулся. Во время атаки в машину его угодил вражеский снаряд. В командование полком вступил капитан С. Н. Поляков. На гибель своего командира летчики ответили серией сильных ударов. 22 сентября «илы» поднимались в воздух шесть раз{175}.

С 24 по 26 сентября гитлеровцы предприняли еще попытку прорвать оборону нашей 8-й армии и заставить ее уйти с приморского плацдарма, а также пробиться со стороны Пушкина к Большому Кузьмино и далее во фланг советских войск, оборонявших Пулково. Но все атаки противника были отбиты. Это [169]

были последние удары фашистов. В конце месяца немцы прекратили наступление и перешли к обороне. Положение на южном участке Ленинградского фронта стабилизировалось и оставалось без изменений до января 1944 г.

В конце сентября и первых числах октября авиация поддерживала наши войска, которые улучшали свои позиции в районах Урицка и Пулково, и наступательные действия Невской оперативной группы и 54-й армии, пытавшихся по приказу Ставки деблокировать Ленинград — освободить Кировскую железную дорогу на участке Ленинград — Волхов.

Но сражение непосредственно за Ленинград на его ближних подступах кончилось. Фашисты начисто проиграла эту ожесточеннейшую битву. Убедившись в полном провале своего плана захватить город на Неве путем прямого фронтального наступления, немецко-фашистское командование начало перегруппировывать главные силы группы армий «Север» на тихвинское направление. Войскам фон Лееба было приказано выйти на реку Свирь, сомкнуть фронт с финнами и тем самым полностью блокировать Ленинград. Колыбель Октябрьской революции гитлеровцы [170] решили взять измором — лишить город и фронт последней транспортной коммуникации через Ладожское озеро и задушить их голодом.

В первых числах октября стало известно, что войска противника, действующие против наших 42-й и 55-й армий, готовятся к зиме — утепляют блиндажи, роют землянки, устанавливают проволочные заграждения и минные поля. Через день или два мы получили еще одно сообщение, свидетельствовавшее о провале немецкого наступления на Ленинград,— воздушная разведка установила переброску частей 4-й танковой группы куда-то на юг от фронта.

Вечером 6 октября я был в Смольном. В этот раз Жуков провел заседание Военного совета фронта быстрее обычного. Отпустив всех, он попросил меня задержаться.

— Ну, вот и все, Александр Александрович,— сказал Георгий Константинович, когда мы остались вдвоем.— Расстаюсь с вами. Ставка вызывает в Москву. Лечу завтра. Как погода и обстановка в воздухе?

Я ответил, что метеорологи заметного ухудшения погоды не ожидают, а в воздухе беспокойно — немцы разбойничают над Ладогой и в районе Волхова.

— Но мы дадим вам в прикрытие надежных летчиков-истребителей и сильное сопровождение.

— Добро, встретимся завтра на аэродроме,— и Жуков отпустил меня.

Жуков улетал с Комендантского аэродрома. Отбыл из Ленинграда так же тихо и незаметно, как и прибыл. Он не любил шумных проводов. Так было и в этот раз. Никто его не провожал, если не считать меня, обязанного быть по долгу службы.

День был холодный, пасмурный. Выйдя из машины, Георгий Константинович зябко поежился и с беспокойством глянул на небо.

— Видимость для полета на небольшой высоте достаточная,— ответил я на молчаливый вопрос Жукова.— Это даже к лучшему — немцы не любят такую погоду.

Пока экипаж «Дугласа» проверял машину и «гонял» моторы, мы прохаживались вдоль кромки поля. Георгий Константинович был молчалив и сосредоточен, что-то сильно тревожило генерала армии. Я хотел было отойти, чтобы не мешать ему, но он остановил меня.

— Плохо под Москвой, Александр Александрович,— неожиданно промолвил Жуков и оглянулся, нет ли кого поблизости.— Что-то случилось на Западном фронте. Сталин не сказал, что именно, но, видимо, немцы прорвали нашу оборону. Не вышло с Ленинградом, навалились на Москву. Недаром снимают отсюда войска. [171]

Я молчал, не зная, что сказать в ответ.

— Да-а,— Жуков вздохнул,— не дают никакой передышки. Но ничего,— Георгий Константинович вдруг как бы расправил плечи и голос его окреп,— ничего, выстоим и в этот раз. Москву не сдадим никогда. А с такими, как наши, советские солдаты, многое можно сделать. Ленинград убедил меня в этом еще больше.

Подошел комендант аэродрома. Он доложил, что самолет готов и истребители тоже.

Георгий Константинович попрощался со мной за руку, потом козырнул, повернулся и быстро, напористо, как он делал все, зашагал к «Дугласу». Самолет взревел моторами и помчался по полю. И вдруг на самом взлете что-то случилось — машину начало разворачивать на капониры. Но летчик оказался молодцом. Каким-то чудом в самый последний миг он сумел оторвать тяжелую машину от земли, и она взмыла в воздух буквально в нескольких сантиметрах над капонирами. Я подождал, когда к самолету пристроится истребительный эскорт, и покинул аэродром.

Уезжал я с невеселыми мыслями — услышанное от Жукова растревожило меня. Столь спешный вызов Георгия Константиновича в Ставку говорил о том, что положение под Москвой действительно тяжелое. Но тут я вспомнил о сражениях под Ленинградом и подумал, что уж если мы с малыми силами, отрезанные от страны, в обстановке надвигающегося голода сумели выстоять, то выстоим и под Москвой.

Затем мысленно я вновь вернулся к тому, чем жил эти три с половиной месяца, к Ленинграду, к его героическим защитникам и не менее героическому населению, и, конечно же, к тем, кого посылали в бой мои приказы — летчикам. Шел четвертый месяц жесточайшей битвы под Ленинградом, и пора было, хотя бы для себя лично, подвести итоги. Это я и сделал, воспользовавшись свободными минутами по пути в штаб, но не потому, что так решил заранее, — получилось неожиданно и как-то само собой. Видимо, была в том внутренняя потребность.

Но я не оперировал цифрами, не сопоставлял потери, наши и противника, не перечислял в уме, что мы сделали и что упустили, не использовали. В том для меня не было никакой надобности. Все происходило на моих глазах, при моем участии. Я, конечно, не ходил в атаки, не нажимал на гашетку пулеметов и пушек, не штурмовал вражеские танки и мотопехоту, прорываясь сквозь зенитный огонь, не выбрасывался с парашютом из горящей машины. Но я все это видел, чувствовал и слышал. А то, что запечатлелось во мне, было убедительнее любой арифметики.

Я видел, как сражались ленинградские летчики, как они ходили на тараны, бились один против шести и более противников, как по 6 — 8 раз поднимались в воздух и к концу дня, [172] приземлившись, теряли сознание от нервного и физического переутомления.

Я бывал на допросах пленных немецких пилотов и видел, как они обескуражены тем, что встретили в России и, в частности, под Ленинградом. Хотя гитлеровцы все еще держались самоуверенно и даже нагло, эти самоуверенность и наглость не были уже основаны на прежней твердой вере в свое превосходство над нами. То были самоуверенность и наглость врага, все еще сильного и опасного, но уже потрясенного нашими ударами, осознавшего силу наших ударов, но не желающего признаться в том даже самому себе из-за опасения потерять веру в себя, в свое дело, веру, без которой, как известно, успешно воевать и побеждать невозможно.

И я сравнивал немецких летчиков с нашими, советскими, и думал о том, что если бы такое же испытание при аналогичной ситуации обрушилось на гитлеровцев, то они не продержались бы и месяца. У наших же летчиков чем труднее им становилось, тем тверже делалась их воля и тем злее они воевали. Они, как истые бойцы, не опустили руки, превозмогая себя, продолжали бой, изматывая врага стойкой обороной и все чаще нанося ему ответные чувствительные удары.

Я ехал давно уже неприбираемыми улицами и площадями, ощетинившимися баррикадами и заграждениями, мимо домов, иссеченных осколками снарядов и бомб и зияющих темными провалами выбитых окон, по истерзанному, израненному городу, но видел не его раны и увечья, а прекрасные лица тех, кто стоял насмерть за этот город. Непоколебимая вера в то, что свершилось здесь в октябре семнадцатого года, и любовь к городу, где началась новая Россия, повелевали ими. На этой ниве взросло и возмужало новое поколение бойцов, достойных своих дедов, отцов и старших братьев. Немало их было и в рядах ленинградских летчиков. Три месяца — срок невеликий даже на войне. Но в этот период среди воздушных защитников города Ленина выросла и сформировалась целая когорта блестящих бойцов, мастеров своего дела, которых можно смело назвать героями среди героев.

Это летчики-истребители: Петр Харитонов, Степан Здоровцев, Михаил Жуков, Петр Пилютов, Петр Покрышев, Андрей Чирков, Александр Булаев, Павел Лебединский, Иван Неуструев, Николай Тотмин, Иван Пидтыкан, Григорий Жуйков, Владимир Плавский, Александр Савченко, Герман Мамыкин, Иван Скатулов, Георгий Глотов, Георгий Жидов, Георгий Петров, Сергей Титовка, Николай Зеленев, Петр Агапов, Иван Чемоданов, Виктор Иозица, Иван Ращупкин, Сергей Литаврин, Иван Дедяев, Борис Серяков, Александр Зинченко, Дмитрий Локтюхов, Василий Мациевич, Михаил Евтеев, Александр Савушкин, Илья Шишкань, Петр Лихолетов, Александр Лукьянов, Алексей Сторожаков, Василий Щербак, Дмитрий Оскаленко, Борис Романов, Федор Скрипченко, [173] Филипп Мищенко, Николай Аполлонин, Василий Хохлов и многие другие, фамилии которых я, к великому сожалению, уже не помню.

Это мастера штурмовых ударов: Николай Свитенко, Алибек Слонов, Георгий Голицын, Анатолий Чемоданов, Георгий Саликов, Николай Старков, Иван Одинцов, Иван Бойко.

Это бесстрашные летчики-бомбардировщики: Петр Игашов, Павел Маркуца, Петр Сырчин, Петр Глотов, Леонид Михайлов, Владимир Ромашевский, Василий Кочеванов, Михаил Колокольцев, Анатолий Резвых, Владимир Солдатов, Владимир Сандалов, Евгений Преображенский, Василий Гречишников, Михаил

Плоткин, Андрей Ефремов и комсомольский экипаж — Иван Черных, Семен Косинов и Назар Губин,— погибший в огненном таране 16 декабря 1941 г. под Чудо-вом.

Это виртуозы, иначе не назовешь, воздушной разведки: В. Гутор, А. Авдеев, А. Костин, В. Пронин, Д. Канданов и В. Кириенко.

Каково созвездие героев! Какие характеры! О каждом можно написать повесть.

И, наконец, о тех, кому, как и мне, не приходилось нажимать на гашетки авиационных пулеметов и пушек и рычаги бомбосбрасывателей, о работниках штаба и тыла ВВС фронта.

Наш штабной коллектив был весьма невелик. Нам и в мирные-то дни не хватало опытных командиров и каждому ответственному работнику штаба приходилось трудиться очень напряженно, не считаясь со временем. А в войну , мои ближайшие помощники и вовсе забыли, что такое дом, семья, нормальный сон и отдых. Все силы мы отдавали фронту и спали урывками, и питались на ходу. Но как бы трудно ни было, никто не жаловался, не падал духом. Напротив, трудности только подстегивали нас, и все работали с еще большим упорством и желанием сделать все для нашей победы над ненавистным врагом.

Назову лишь тех, с кем я бок о бок провел первые семь труднейших месяцев героической эпопеи на берегах Невы. Это мои заместители: И. П. Журавлев и В. Н. Жданов, начальники [174] отделов: С. Д. Рыбальченко, Н. Г. Селезнев, А. С. Пронин, Н. П. Богданов и Н. А. Соколов, комиссар ВВС фронта А. А. Иванов и комиссар штаба ВВС фронта М. И. Сулимов, главный инженер А. В. Агеев, его заместители: В. Н. Стрепехов, А. Л. Шепелев и В. А. Свиридов, начальник тыла П. Г. Казаков и начальник связи И. М. Макаров.

Это были верные боевые товарищи, хорошие специалисты и перспективные командиры. Многие из них впоследствии заняли большие посты. Журавлев, Рыбальченко и Жданов стали командующими, а Селезнев и Пронин начальниками штабов воздушных армий. Шепелев возглавил службу эксплуатации 17-й воздушной армии. Макаров был назначен заместителем начальника связи, а Соколов — начальником управления аэродромного строительства ВВС Красной Армии.

Я горжусь, что из среды ленинградских авиаторов вышло столько хороших военачальников. И глубоко признателен всем работникам штаба и тыла ВВС фронта за их самоотверженность в работе и стойкость духа.

Работники всех тыловых служб вели себя, как настоящие герои. В труднейших условиях, под бомбежками и артобстрелами, в холод и голод блокадных дней они трудились с самоотверженностью, достойной поклонения. Только за два с половиной месяца с начала войны в авиамастерских было отремонтировано 999 самолетов и 662 авиамотора. В первые шесть месяцев войны были возвращены в строй 1536 самолетов и отремонтированы 1076 авиамоторов. Помимо этого, была проделана огромная работа по повышению боевых качеств самолетов и вооружения. При содействии гражданских специалистов на 231 самолете было установлено реактивное оружие, своими силами мы изготовили для защиты аэродромов свыше 60 зенитных реактивных установок. С помощью работников одного из ленинградских научно-исследовательских институтов был создан авиационный протектированный бак для горючего. Такие баки, установленные на наших самолетах, спасли от пожара не одну боевую машину. [175]

В заключение об итогах воздушных боев на ближних подступах к Ленинграду.

В августе мы получили из резервов Ставки несколько истребительных авиаполков. На 1 сентября в составе ВВС фронта (без морской авиации) был всего 381 боевой самолет. Исправных имелось и того меньше — 298, в том числе бомбардировщиков — 41, истребителей — 245, самолетов разведки, связи и воздушных корректировщиков — 12. Отбиваться же от врага нам приходилось по всему фронту — на Карельском перешейке и на юге от Ленинграда.

Так, 28 августа авиация выполняла следующие задания: прикрывала спецпоезд на участке Тихвин — Ленинград, ремонтные работы на железнодорожном мосту через Волхов у станции Званка, Волховскую пристань, сам город Волхов, эшелоны войск 52-й армии, корабли КБФ во время их перехода из Таллина в Кронштадт, железнодорожный узел Мга, войска Красногвардейского укрепленного района и 48-й армии, корректировщиков 42-й и 50-й корпусных авиаэскадрилий, Ленинград, сопровождала бомбардировщики, вела разведку в направлениях Чудова, Кингисеппа и в районе Гатчины, наносила бомбоштурмовые удары по вражеским войскам на этих участках, громила немецкую авиацию на аэродроме Спасская Полисть, а также содействовала войскам генерала Астанина, прорывавшимся из окружения.

На все это требовалось, по самым скромным подсчетам, около 1800 самолето-вылетов, мы же могли сделать лишь 600 и то достигнуто это было путем огромного перенапряжения сил летно-подъемного состава. В таких условиях и 20% сил, сосредоточенных для ударов по наземным войскам противника, достижение.

Об интенсивности боевой работы авиации фронта в период боев на ближних подступах к городу свидетельствуют такие данные. За это время ленинградские летчики произвели 25 799 самолето-вылетов, или 43,6% от общего числа самолето-вылетов, сделанных за полгода войны. А всего за шесть месяцев (с 22. VI по 22.ХП 1941 г.) авиация фронта совершила 58416 самолето-вылетов.

По месяцам боевая работа авиации выглядит так.

С 23 июля по 23 августа совершено 15 627 самолето-вылетов, в том числе по войскам противника 8260, или 52,8%. Бомбардировщики действовали только в интересах наземных войск. Из 1456 совершенных ими в этот месяц самолето-вылетов 1260 приходятся на удары по противнику непосредственно на поле боя.

С 23 августа по 23 сентября произведено 10 172 самолето-вылета, в том числе по войскам противника 4257, или 41,8%. На долю бомбардировщиков и истребителей со штурмовиками соответственно приходится 523 из 601 и 3734 из 9571 самолето-вылетов. [176]

Сокращение числа ударов истребителей непосредственно по противнику на поле боя объясняется тем, что в это время нам большую часть истребительной авиации пришлось применять для отражения значительно участившихся налетов фашистских бомбардировщиков на Ленинград, войска фронта, тыловые объекты и коммуникации. К тому же в это время резко сократился боевой самолетный парк. Если на 1 августа мы имели около 600 боевых машин (исправных и неисправных), то на 1 сентября только 381.

Всего за период боев на ближних подступах к Ленинграду непосредственно в интересах наземных войск авиация фронта совершила 12517 самолетовылетов, или 48,5% от общего числа их, сделанных в это время. По нашим тогдашним возможностям это был очень высокий процент. Для примера скажу, что для выполнения этой же задачи в Белорусской операции наша авиация (фронтовая и АДД) совершила 44% всех боевых самолето-вылетов. [177] За тот же период по вражеским аэродромам было совершено всего 1012 самолето-вылетов, или 3,9%. Но результативность этих ударов была очень высокой. Из 599 боевых машин, потерянных гитлеровцами за время боев с нашими летчиками на ближних подступах, 236 уничтожено нами на земле.

Однако само по себе число самолето-вылетов мало о чем говорит. Вылетов может быть много, а результативность их — низкая. Во время боев на Кубани весной 1943 г. наша авиация в отдельные дни поднимались в воздух чаще фашистской, и все же немецким летчикам удавалось организованно и без существенных потерь бомбить наши войска. В этих случаях, несмотря на численное преимущество нашей истребительной авиации, мы господства в воздухе, по существу, не имели. Вражеские бомбардировщики выполняли свои боевые задачи, советские истребители своей цели не достигали. Я тогда как представитель Ставки координировал боевую работу авиации Северо-Кавказского фронта. Прилетел я на фронт на день позже Г. К. Жукова в разгар боев. Просмотрев планы боевого применения авиации 4-й и 5-й воздушных армий, понаблюдав за сражениями в воздухе и побеседовав с командирами соединений и летчиками, я внес соответствующие коррективы в организацию боевых действий авиации и ее тактику. Бомбардировщикам было приказано действовать крупными группами, массированно и бомбить вражеские войска не с одного захода, а с нескольких, а штурмовикам оставаться над вражескими войсками как можно дольше. Тем самым увеличивалась продолжительность авиационного воздействия на противника и улучшалась результативность бомбовых ударов. Основные усилия истребительной авиации были перенесены на борьбу с вражескими бомбардировщиками, а чтобы борьба эта стала более успешной, я приказал истребительные патрули строго эшелонировать по фронту и высоте и значительную часть их действий вынести за линию фронта, то есть перехватывать «юнкерсы» и «хейнкели» на подходах к передовой.

Результаты этих корректировок не замедлили сказаться, и в итоге мы выиграли одну из крупнейших воздушных битв. Разумеется, мы одержали тогда победу в воздухе не только потому, что своевременно внесли нужные поправки в действия авиации. В то время наши ВВС имели и достаточно боевой техники, и сама эта техника уже не уступала вражеской, а по некоторым характеристикам даже превосходила немецкую; для управления авиацией над полем боя мы стали широко применять радиосредства, что сразу же улучшило ее маневренность; на высоком уровне было мастерство основной массы советских летчиков, особенно истребительной авиации. Но своевременно сделанные нами коррективы помогли быстрее улучшить боевую работу ВВС Северо-Кавказского фронта и ускорили перелом в воздухе в нашу пользу. [178]

Итоги двухмесячных необычайно ожесточенных схваток в воздухе на ближних подступах к Ленинграду свидетельствуют об очень высокой боевой эффективности ленинградской авиации и правильном ее применении. Всего за это время в воздушных боях, на аэродромах и от огня зенитной артиллерии враг потерял 780 самолетов, мы —534.

На этом можно было бы и кончить рассказ о воздушных сражениях на ближних подступах к Ленинграду. Но мне вспомнился один небольшой эпизод. Правда, он произошел в декабре и прямого отношения к описываемому периоду не имеет. И все же, если вдуматься, то окажется, что это звенья одной цепи.

Во второй половине декабря 1941 г. над железнодорожной станцией Большой Двор восточнее Тихвина наши летчики сбили Ю-88. Командиром попавшего в плен экипажа оказался один из известных мастеров «слепых» полетов.

На допросе он сообщил об одной детали, которая для нас тогда была ценнее всех иных его откровений. Вероятно, сам того не ведая, он позволил нам заглянуть в тайную тайных немецких ВВС. Мы уже знали, что во фронтовых авиачастях вермахта появилось много молодых летчиков выпуска 1940 г. и даже 1941 г. Понимали, что это вызвано большими потерями в опытных летных кадрах. Но что значили эти потери для противника и как они сказались на боевом состоянии фашистских военно-воздушных сил, мы достаточно четко себе не представляли. Неожиданное сообщение немецкого летчика внесло в этот вопрос ясность и позволило нам внести соответствующие поправки в действия нашей авиации. Оказалось, что в отряде было лишь два мастера «слепого» самолетовождения. Одного ленинградские летчики сбили в ноябре, вторым сбитым стал он сам, а замены им нет. Теперь в отряде одна молодежь, недавно выпущенная из летных школ. Молодые пилоты прошли курс ускоренной подготовки и летать в сложных погодных условиях не умеют, не владеют искусством бомбометания по расчету времени, даже при бомбежке таких крупных целей, как город или железнодорожный узел, выводят самолеты из облаков. То же самое показал и штурман экипажа.

Сообщения пленных впоследствии были подтверждены документами. Потери фашистских ВВС в людях превзошли все наши ожидания. Оказалось, что уже к лету 1942 г. противник лишился 13 тысяч летчиков{176}. Подготовка же летчиков — дело дорогостоящее и длительное. Гитлеровская Германия начала войну с нами, имея всего 12,5 тысяч боевых летчиков (без учета инструкторов летных школ){177}. За какой-то год, в основном за первые шесть месяцев войны, мы истребили почти весь цвет фашистской [179] авиации. Это оказался такой урон, качественно восполнить который гитлеровцы так и не смогли до конца войны.

Об успешной борьбе советских летчиков свидетельствует еще один документ. В июле 1942 г. ко мне (я тогда уже командовал ВВС Красной Армии) поступило донесение от командующего ВВС Юго-Западного фронта Ф. Я. Фалалеева.

«Воздушные бои,— писал он,— показывают, что противник бросает в бой свой слабо подготовленный летный состав. В числе сбитых и взятых в плен немецких летчиков имеются недоучки, совершившие после окончания школы всего по 1 — 2 боевых вылета. Из показаний пленных установлено, что прослойка этой недоучившейся части летных кадров в частях и подразделениях фашистских военно-воздушных сил, действующих против нашего фронта, очень высокая — до 50 — 60%. Можно сделать вывод, что нам противостоит численно превосходящий нас воздушный противник, но качественно значительно уступающий нам, потерявший уже значительную часть опытных летчиков. Опираясь в воздухе на количественное превосходство (в самолетах.— А. Я.), противник, напрягая усилия, стремится возместить утерянное качество своих летных кадров»{178}.

Резкое снижение качества подготовки летчиков признавали и сами гитлеровцы, в том числе Геринг в своей директиве от 13 июня 1942 г.{179}, генерал-фельдмаршал Кессельринг и другие высшие руководители вермахта{180}.

Вот как обернулся для немецко-фашистских ВВС первый же год войны против Советского Союза. И хотя к моменту наступления на Сталинград гитлеровцы путем переброски с западных театров войны и из авиационных школ опытных летных кадров сумели несколько укрепить свои авиасоединения, действующие на советско-германском фронте, но полностью вернуть своей авиации былую силу и мощь не смогли. [180]

По изданию: Новиков А.А. В небе Ленинграда (Записки командующего авиацией). — М.: Наука, 1970. — URL: http://militera.lib.ru/memo/russian/novikov1/03.html