Сапоги
Для военного курсанта 1943 года самым большим желанием было — заиметь сапоги. Не хромовые, даже не яловые, а хотя бы кирзовые. В нашей роте было всего три счастливчика, щеголявших по выходным в «кирзачах». В будни сапоги носить не разрешалось: повседневная форма одежды курсантов требовала единообразия. Только первая рота нашей авиашколы была обута в сапоги, остальные шесть довольствовались обмотками.
Причем каждая рота имела обмотки определенного цвета: вторая — черного, третья — серого, наша четвертая — коричневого, пятая — сиреневого. Так что дежурный офицер, застигнув кого-то из курсантов праздношатающимся по территории школы, да еще с расстегнутым воротником или нечищеными пуговицами, даже не спрашивал, из какого подразделения нарушитель: цвет обмоток точно определял его принадлежность к той или иной роте.
Обмотки, так удобные в повседневной солдатской жизни, становились веригами, когда курсант шел в увольнение. Наша авиашкола, хоть и называлась Московской, базировалась на окраине Серпухова, возле аэродрома, где раньше формировались части АДД — авиации дальнего действия.
Эти армейские аристократы носили как минимум «кирзачи». Обмотки были только у солдат батальона аэродромного обслуживания. И потому серпуховские девчата привыкли ориентироваться в сложной армейской иерархии не столько по погонам, которые в ту пору только-только входили в армейский быт, сколько по обуви военнослужащих.
Так что, когда наши курсанты впервые вышли в увольнение, они были встречены юными серпуховчанками весьма холодно: кому же из приличных девушек было приятно гулять по городу с человеком, икры которого обтянуты коричневыми тряпицами. Мы не осуждали их за это, потому что сами, вырвавшись в город, бесконечно презирали себя за постылые «обмотыри».
Однажды Толик Казарин — мой земляк и самый близкий друг — уволок меня в курилку и таинственно сообщил:
— Я знаю, где достать сапоги нашего размера. Конечно, не новые, но вполне приличные. Нужно кило сахару и восемьдесят рублей ассигнациями.
И Толя рассказал мне, как познакомился он в горсаду с одной десятиклассницей. Та привела его к себе домой и представила тетушке, у которой на ногах были здоровенные сапожищи. Видимо, Толик так долго и с такой страстью взирал на них, что тетка вдруг предложила:
— Могу сменять: мне все равно велики — сорок второй размер. Кабы дали кило сахару да рублей сто двадцать в придачу — отдала бы, не пожалела для хорошего человека.
Толик враз забыл, с кем и зачем пришел он в этот дом. Все его мысли, все внимание переключилось на арифметический подсчет. Нам утром полагалось к чаю три кусочка сахару и на ужин два. Каждый кусок весит пять граммов — это мы знали точно. Значит, если ежедневно откладывать по два куска, чтобы набрать кило, нужно сто дней. А скопить сумму в сто двадцать рублей — и того больше!
Столько времени ждать резону нет: за три месяца мы и школу окончим и навоеваться успеем. А вот если войти в компанию с другом, срок сразу уменьшится наполовину. А если еще поторговаться насчет величины денежного взноса…
И Толик пустился с теткой в торги.
Вечер выходного дня был для моего друга непотерянным: добившись скидки на сорок рублей, он вернулся из увольнения безмерно счастливым.
— Понимаешь, — тормошил меня Казарин, — через полтора — два месяца они наши!
Я не раздумывая принял предложение Толика. Мы тотчас сшили из носового платка два мешочка наподобие кисетов и со следующего дня начали складывать в них сэкономленный сахар.
Каждое воскресенье Толик, как отличник учебы, получал увольнение в город и относил накопленное Антонине Кузьминичне. Возвращаясь в казарму, он делился со мной новыми подробностями о наших (мы их уже считали своими) сапогах. Не всегда эти сведения были приятными: вдруг обнаружилось, что голенище правого сапога имеет заплату. Маленькую, издали вообще незаметную, но тем не менее — заплату!
Впрочем, эти нюансы не заслоняли от нас главного и не давали повода для разочарований. В сущности, мы все равно были в выигрыше: ведь более-менее сносные кирзовые сапоги стоили на базаре самое малое полтыщи рублей. А сахар — пустяки! Подумаешь, два кусочка в день — вовсе и не заметно для нас.
Наконец, подошел долгожданный день последнего взноса. С вечера мы до мельчайших подробностей распланировали распорядок грядущего воскресенья. Завтра в двенадцать ноль-ноль мы оба идем в увольнение (договоренность со старшиной есть), принесем Кузьминичне деньги и двадцать шесть кусочков сахару и заберем свои сапоги.
Банка ваксы при нас. Щетка, бархотка — все, как положено. Сначала мы направимся в фотографию и попеременно снимемся в полный рост. В сапогах, естественно. В шесть вечера в клубе трикотажной фабрики танцы. Толик, имеющий все-таки больше прав, идет первым, я ожидаю его в сквере у неработающего фонтана и держу его ботинки с обмотками.
Ровно через полтора часа он выходит из клуба, мы обмениваемся обувью в зарослях акации, и на танцы в сапогах иду я. В двадцать один ноль-ноль встречаемся в том же сквере и следуем в расположение. Сдаем сапоги в каптерку до следующего выходного. Ну а дальше — будет видно. Смотря по обстоятельствам.
Нашу школу подняли по тревоге в половине второго ночи: фашисты сбросили возле Серпухова парашютный десант. В кромешной тьме через аэродромное поле бежали мы к Оке, к тому месту, откуда веером расходились по небу многоточия трассирующих пуль. Гарнизонный наряд, переброшенный туда на машинах, уже вступил в бой с немецкими десантниками. В треске автоматных очередей услышали мы голос ротного:
— Примкнуть штыки!
Стычка была короткой и яростной. Притиснутые к высокому берегу реки немцы запросили пощады… Наша рота не досчиталась шестерых. Среди них был и Толя Казарин.
…За сапогами я не пошел: не знал адреса Кузьминичны. А если бы и знал, не пошел все равно бы. Та ночь сделала меня взрослым.