1938

2 января. После обеда выехал в Москву. Попал в (1 нрзб.) поезд, в курящее, смрад! Но тут же в этом смраде где-то чудесный хор поет старинную русскую песню. И многих простых людей песня схватила за сердце, кто подтягивал тихонько, кто молчал, кто храпел, и так про себя, так потихоньку, что не только не мешал, а усиливал силу песни: выходило, что народ пел. Во время перерыва песни, перед загадом новой, один человек, чуть-чуть навеселе, сказал:

– Хорошо поете, только старое все: кто старое помянет, тому глаз вон.

Из хора ему ответили:

– А кто старое забудет – тому два глаза вон.

– Нехорошо говорите,– сказал человечек,– нужно бодрость вносить в новую жизнь, а вы вон что: старое воскрешаете, старое надо вон.

– А Пушкин? – раздался неведомый голос. Сторонник нового на мгновение смутился, но скоро оправился:

– Пушкин – единичное явление. Пушкин мог тогда предвидеть наше время и тогда стоял за него. Он единственный.

– А Ломоносов?

– Тоже единственный.

– Нет, уже два, а вот Петра Первого тоже нельзя забыть – три.

И пошел и пошел считать, чистая логика! В вагоне стало неловко: всем было ясно, что и Пушкин не один, и народную песню нельзя забывать. Но один человек поднял вопрос, и раз уж он поднял, то надо как-нибудь выходить из положения: не в логике же дело. Тогда хор запел: «Страна моя родная». И все охотно стали подтягивать, песня всем была знакома.

Я могу с большой пользой для себя и для всех жить, как Гамлет, как Фауст, как всякий центростремительный тип, пока хранится во мне достаточный запас Дон Кихота. Печорин, нигилист и всякий такого рода пораженец в своем отечестве возникают, когда иссяк родник Дон Кихота.

Во мне еще такой огромный запас устремленности в далекое лучшее, что...

5 января. Читаю «Асю» Тургенева, которую совершенно забыл и вспомнил только одну строчку о запахе конопли, столь редком в Германии.

Почему осталась в памяти конопля и почему Тургенев вообще скоро забывается? В чем тут дело?

Вчера в разговоре с Коноплянцевым сказал о себе, что Гамсун чувствует природу и пишет не лучше меня, но он свободнее. А. М. понял это в смысле «объективных» причин, сжимавших мое писание. Но сам я так не думал. И так оно и быть должно: пусть со стороны потом найдут причины, повлиявшие на сужение моего таланта. Сам же до смерти должен биться с условиями и причины неудач относить только к себе самому. И потом, что значит «свободнее»? Я думаю исключительно о свойстве самого таланта: вот у Тургенева более свободный талант, чем у Достоевского, но удельный вес письма Достоевского больше тургеневского.

Хожу кругом около своей «Были» и чувствую, что могу загореться и написать вещь одним духом, но не решаюсь как-то взяться.

Перед тем как хорошо написать, рушатся леса трудных придумок, и открывается совершенно простой путь, и все дается на этом пути так легко, что кажется, будто вовсе напрасно перед этим трудился.

Так и сейчас вот мне хочется писать без всяких дальнейших раздумий о строительстве канала прямо о мальчике...

6 января. Вся вера в «прогресс» основана, конечно, на том, что когда человек находится в недоумении и пусть лично, то ему надо бывает схватиться за что-то вне себя: и вот эта иллюзия о мире внеличном, движущемся к лучшему, и есть «прогресс». На самом деле, мир всегда одинаков, и стоит, отвернувшись от нас. Есть, однако, у человека возможность иногда заглянуть миру в лицо: и вот это и есть все наше счастье, заглянуть миру в лицо.

Кто был Антиной? Купил из-за него словарь Брокгауза 86 томов.

Так вот и началась моя охота за живыми созданиями, которых не надо кормить, поить, водить на прогулки, чистить их место. Кто-то когда-то много мучился, их создавая: он, конечно, перенес все, что переносит человек, ухаживая за живыми созданиями, и еще больше! он перенес смерть любимого существа и в конце кондов, как бы прощенный, совершенно свободным движением создал живое существо, за которым человеку не нужно ухаживать; напротив, чудесное произведение искусства само следит и ухаживает за чистотой души человека.

Вот я так и начинаю свою охоту в Москве – так вот и начинаю.

8 января. По выходе из музея античной скульптуры всякая человеческая голова на улице была значительна и скульптурна: как будто вынес с собою луч художественного прожектора. Вот если бы это всегда иметь внутри себя, с этим ходить по улицам. Похоже на лесные снежные фигурки: там и тут мир показывается в красоте своей бесполезности. Так что есть и красота бесполезности, тоже вот дым, облака. Есть ли, можно ли так сказать: красота полезности?

Чем, кому полезен был юноша Антиной, утонувший в 130 году на 20-м году своей жизни. А вот его статуя стоит теперь у меня, освобожденная от (2 нрзб.) службы.

11 января. С утра выехал в Загорск. По пути понял, почему когда выходишь из музея скульптуры, то вглядываешься в каждую отдельную голову человеческую с интересом и понимаешь, как некую значительность, и думаешь, выходя: как интересен, как значителен человек на земле, и чувствуешь охоту к родственному вниманию. Наоборот, когда идешь на улицу «по делам», то видишь какую-то серую жадную массу, жестокую, ужасную, и думаешь о будущих гибельных последствиях размножения и т. п. Все это вот почему. В музее скульптуры показан человек как личность, тут художник проникает внутрь человека, и открывает смысл его, и заражает другого смотреть тем же глазом родственного внимания на другого человека. Напротив, на улице без этого мы видим человека без души, участвуем в его жадности, мы видим человека извне и чувствуем, до чего же он плохо и даже прямо ужасно живет

Мы видим там, выйдя из музея, как мог бы жить человек, а без этого видим, как он живет...

12 января. Написал рассказ для маленьких детей «Утенок-стахановец». Необычайная трудность этих рассказов состоит в том, чтобы добиться той глупинки или наивности среды, единственно в которой только и может плавать шлак мысли. Трудность рассказа состоит в непременном усложнении его, когда вынашиваешь. И вдруг все выношенное, мыслимое расплывается и с таким трудом придуманное снова распадается на куски, и один маленький кусочек его тела и делается нужным.

Необычайная жизнь этого человека, замечательного писателя и зверолюба, индейское имя которого Вэша Куоннезин. по-русски значит Серая Сова. И так на все языки теперь принято переводить его имя, а его рассказы и повести называют «Рассказы Серой Совы», потому что кличку «Серая Сова» он получил за ночную свою жизнь, необходимую ему для лова пушных зверей. У нас совсем ничего не знали об этом замечательном писателе и человеке. Я познакомился с ним благодаря счастливому случаю. В Англии перевели мою книгу «Корень жизни» и прислали мне много рецензий, в которых некоторые называли меня Серой Совой. Я, ничего не понимая, запросил издательство в Лондоне о Серой Сове, и мне выслали его книги. Странно, как свела судьба меня с родным моим братом (...) «Бобры». Я решил переиздать эту книгу по-русски.

Эта книга не выдуманная и рассказ о собственной жизни, совершенно необычайной.

17 января. Начал писать «Индейцы». Ходил в «Детскую литературу». Подписал договор на сборник «Календарь природы».

Живу возле Третьяковки, и мне это приятно, хотя туда не хожу и ничем не пользуюсь: просто живу возле – и то хорошо.

22 января. Начал «Серую Сову».

По правде сказать «я» можно лишь на родном языке...

27 января. Врабатываюсь в немецкий текст «Серой Совы ».

10 февраля. Собирал сборник для юношества из своих старых рассказов, сборник в ответ на запрос о советском романтизме. Я хотел весь сборник назвать по рассказу «Марья Моревна». После стал думать, не лучше ли назвать по рассказу «Черный Араб». Углубился в размышление: чего больше не хватает нашему романтизму: Прекрасной Дамы или же рыцаря? И нет, пришлось отказаться от Марьи Моревны: женщин хороших у нас еще довольно, а рыцарей очень уже мало. Нет! Пусть сборник, посвященный рыцарю, и называется мужским именем, «Черный Араб».

18 февраля. Был Дмитрий Иванович Свешников. Говорили, конечно, и о войне, не исключая возможности провала фашистов: и что правды, идеи какой-нибудь универсальной у них нет. И что цивилизация со своими газами и машинами, быть может, спасует перед силой сопротивления примитивного человека (немцы – мы).

19 февраля. Так фантастично, эфемерно существо личности (я) и так удивительно, что со стороны и оно живет, как все.

27 февраля. Утром уехал в Загорск и считаю, что с Москвой кончаю: все устроено и можно жить самому.

Слышал от женщин, бывших на моем юбилее, что от моих слов у них на время создавалась уверенность, что люди в чем-то имеют родство, что на время моей речи было такое чувство, будто все тут в родстве. И то же самое получается и от чтения моих книг, и, значит, в этой силе родственного внимания и заключается моя сила.

Есть множество сил, еще не открытых, но которыми мы бессознательно пользуемся. Так вот есть сила излучения добра, когда самому хорошо, когда сам человек счастлив.

I марта. Вечером приехал в Москву.

3 марта. На дрейфующей льдине всякая запись значительна: встал рано, вышел, трещина в том же положении и т. п. Я раз вообразил себя летящим пассажиром на земном шаре и стал отмечать ежедневные перемены в природе: так получились «Родники Берендея».

6 марта. Надо на дрейфующей льдине писать о жизни, о подлинной жизни заключенных на ней людей, постоянно имея в виду возможность спасения. А подлинная жизнь, это жизнь каждого человека в связи с его близкими: в одиночку человек – это преступник, или в сторону интеллекта, или же в сторону бестиального инстинкта. Мой человек – это самое то, что наша интеллигенция называла презрительно «обывателем». На деле же это именно «сам-человек».

А что индивидуальность? Каждый «сам-человек» содержит свою собственную индивидуальность, и надо обладать родственным вниманием, чтобы уметь отличать в каждом свойственную ему индивидуальность, то есть именно самого человека.

11 марта. Да не будет у меня места моего ни в городе, ни в деревне, а место мое будет там, где я создаю свою сказку.

14 марта. И тема и название моей сказки пусть будет «Падун».

18 марта. «Медный Всадник» и «Анчар»: у раба должны быть другие идеалы, чем у царя,– в чем они, что сказал Евгений Медному Всаднику?

24 марта. 26-го вечером поездка в Кострому.

В природе душа раскрыта: это ветер, свет и вода – вот и все! У человека душу не видно, всякая бывает у человека душа, но каждый зовет ее одним именем: «я».

26 марта. Неважно прошло у меня и детство, и отрочество, и юность, и вся молодость – все суета. Но старости начало (65 лет) меня радует – первое: спешить стало некуда, второе – на всяком месте приблизительно одинаково, в том смысле, что не место человека красит, а человек место.

В Москве день горел. Без калош. В костромском поезде сказали: в Калинине ледоход. Ниже Самары ледоход. В Костроме должен быть снег и Волга пойдет не скоро. В лесах почти нет снега.

31 марта. Рабом называется тот, кто, не любя своего дела, работает только ради средств существования. Свободным – кто действует за свой страх и совесть.

2 апреля. Я, конечно, в конце концов верю в себя, который не унизится и выйдет невредимым из всякого унижения. В конце концов, да! Но я страх имею постоянный перед унижением, и это ослабляет мою силу и подавляет возможности: мне всегда кажется, что сделанное мною ничтожно и при счастливых условиях я бы мог сделать в тысячу раз больше.

7 апреля. Писатель пишет, даже величайший Пушкин – и то мало читателю, что он пишет: ему до страсти хочется самого Пушкина в лицо посмотреть. Кажется, ведь это же именно сам Пушкин в лучшем его составе, как автор «Медного Всадника», а нет! Пусть в лучшем-разлучшем, а хочется именно на того Пушкина поглядеть, какой он есть. И почему-то дипломатам мало переписки, а надо лично поговорить, посмотреть друг на друга, и тоже и военным, приготовляющим совершенные орудия уничтожения, надо лично встретиться и бить друг друга врукопашную, и тончайшее романтическое чувство к женщине должно завершаться чувством, общим со всей природой, чисто животным, как петух и курица. И труд – это борьба, завершенная вещью.

8 апреля. И каждый местный человек привязывается к месту, и бессознательно любит свой край, и здесь уравновешивается, и это спокойство равновесия, в сущности, и питает чувство родины. Получается на родине нечто вроде того, что делается в стойле: скопление, удобрение силы предков, слеживание пластов, тяготение родных элементов друг к другу такое сильное, что этой силой стремления человека на родину можно пользоваться как силой падающей воды; десять и больше лет с усердием будет работать земляк, лишь бы попасть обратно к своим землякам.

Вооруженное восстание офицеров (Николай I): пять человек повешены, и Пушкин чуть с ума не сошел от гнева («Пророк»): что же было делать Николаю?

Говорят: обмануться, но, может быть, на самом деле это значит как раз очнуться от сна, который называется правдой.

Иначе, как объяснить иллюзии и сны о свободе Пушкина в отношении их к «правде» царя Николая I: разве как глава государства Николай был неправ, что он казнил пять человек из офицеров, выступивших с оружием в руках против государственного строя, который они обязаны были защищать? И тем не менее мы сочувствуем до сих пор Пушкину, потрясенному той казнью, назвавшему того царя убийцей. И особенно остро это сочувствие поэту в наши дни...

Медный Всадник – «он», государство, Евгений – «я», душа, мы, и, конечно, в перспективе будущего «ужо!», Евгений прав: он пророк; так что «Всадник» – это настоящее, это необходимость, власть, «он», «они» – это берега, а Евгений – вода текущая...

12 апреля. Весною как бы ни было плохо в природе, какой бы ни был тусклый день – все равно весь день так не простоит и переменится к хорошему: тебе тут делать нечего, садись в седло, сложи поводья и знай, что приедешь к хорошему. Осенью другое дело, тут все зависит от тебя самого, как ты в себе.

13 апреля. В полдень оказалось, что северный ветер потихоньку помогает Морозу, дует очень тихо, но холод от него страшный, такой, что солнце до полудня не могло справиться даже с оледенением полон.

После обеда к вечеру слабый северный ветер постепенно стал стихать и закат был, как стеклянный. Как играли цвета на заре! Вот из-за чего живут у воды, у большой воды. Удивительно, что при полном солнце, при безоблачном небе в течение целого дня не мог вовсе освободиться полой от льда прошлой ночи.

Узнал, что Волга в Костроме пошла 11-го в 5 ч. вечера, третий уж день идет, а у нас ничего. Есть опасения у некоторых, что так измором и пройдет вся весна и не будет воды...

14 апреля. Одна трудность – переносить пустыню, другая – оставаться самим собой при встрече с другим человеком. В первом я что-то достиг (мои сочинения), во втором я хорош среди своих и никуда не годный среди чужих и врагов, то есть кто не понимает меня, не признает, не любит.

16 апреля. Ныне праздное одиночество позорно, но есть одиночество трудящихся людей и, вернее, даже труд одиночества, борьбы за свою личность в интересах самого же коллектива.

27 апреля. Никто не таится так, как вода, и только сердце человека иногда затаивается в глубине и оттуда вдруг осветит, как заря на большой тихой воде.

Затаивается сердце человека, и оттого свет (найти такую зарю).

Так что можно сознательно искать в природе явления, вполне соответствующие явлениям в душе человека, и это будет путь не только здорового искусства, а и знания (здорового, потому что в природе содержится только чистое и здоровое).

2 мая. В состав моей свободы входит способность служить: я служу своей свободе, а не потребляю ее, и моя служба есть накопление моей свободы. И так точно жил скупой рыцарь, только у него золото, а у меня (...) слова.

Мораль читать доставляет удовольствие очень большое, потому что, вычитывая, человек, в сущности, говорит о себе, и это очень приятно, и это есть своего рода творчество с обратным действием, то есть не освобождающим, а угнетающим: (1 нрзб.) мораль тяжело, мораль есть творчество бездарных людей.

11 мая. Тем самым, что я существую в родной стране как художник-писатель, признаваемый за талант и врагами, я защищаю страну в тысячу раз больше, если бы стал плохо (...) писать прямо об обороне страны.

Будем ли мы жить, если нас займут немцы, ни один политик сейчас не может сказать, решение скрывается в вере, и если я пишу и у меня есть читатели, то, значит, я еще верую, что наша страна будет свободной. И потому не надо раздумывать много, а побольше и получше писать.

12 мая. Кармен и любовь, а в природе вода, как такая любовь: вся видимость души, и нет ее. И так в любви все светит, и весь мир прелестью становится и все хорошо, но пройдет – и нет ничего, будто сошел паводок. В человеческом же чувстве любви есть настоящая вечность и долг.

1 июня. Между личностью и обществом есть люфт, когда и личность может наделать беду обществу, и общество может погубить личность: и тут вся игра, стоящая целой жизни.

5 июня. Когда я пришел к мысли описать лес, в котором заблудился мальчик, то, проглядывая из своего волшебного леса в обыкновенный, я в этом обыкновенном лесу стал видеть такое, чего раньше не видел. Но вот сегодня утром я вижу без помощи магии волшебного леса обыкновенный лес, как волшебный, и не я один, а каждый, кто бы ни пришел сюда. Какому же тоже волшебному дремлющему во мне лесу соответствует этот лес, или же он существует сам по себе. Я думаю, что он существует сам по себе и как бы прорастает в душе человека, как бы рождается, отчего является мысль, и эта новорожденная мысль находит себе соответствие в обыкновенном лесе: возрожденная идея как бы узнает себя. Так что душа наша как бы вечно бродит по местам своей родины, вспоминает и узнает их...

8 июня. Смотришь на цветущий луг,– это одно, и смотришь дома на единственный цветочек, взятый с того же луга,– это совсем другое. То же самое лес и маленькое деревце из того же леса, пересаженное в свой огород. Миры одинаково прекрасные, но разные, и есть люди, которые любят плавать по морям, и есть любители налитого аквариума.  

И так на лугу, как у людей, жизнь всего луга движется по какой-то большой правде, и жизнь цветка отдельного по своей маленькой. Личные счеты тоже и у них там на лугу в огромной силе, и, может быть, победа отдельных цветов является согласная своей маленькой правде отдельного цветка с жизнью всего великого луга, и там у них тоже заморыши оттого и хиреют, что способны думать лишь о себе.

10 июня. Луг мы видим – это общество цветов, но человеческое общество видеть нельзя: нет такой высоты, на которую бы можно подняться и видеть, то есть уйти от себя как человека.

16 июня. Прочитал Розанова «Уединенное».

Полное одиночество и женщина, единственный «друг» – это мне близко с Розановым.

Друг мой неведомый, но близкий, я знаю, что ты существуешь и ждешь такого события, чтобы все твое пережитое в пучок собрать к единству и тебе бы стало легко на душе и прояснился путь впереди. Я тебе это пишу, чтобы мой большой опыт помог тебе во всем своем разобраться. И тот другой, кто выше меня стоит и о многом таком догадался, к чему я еще не дошел: ты, мой старый друг, оценишь это, что я по-своему шел, и тебе очень радостно будет о моих догадках, подтверждающих верность избранного тобою пути.

29 июня. Идея охраны животных с целью получения большего количества шкурок не есть вовсе гуманная идея. Мысль ценная, но нельзя возносить ее до мыслей нравственного порядка. Напротив, есть даже в этом что-то лицемерное. И даже в том случае, когда, как у Толстого, о шкурах и речи нет, а все сводится к охране жизни на земле, то и тут в основе своей заложено что-то гнилое. Правда, самому-то человеку так не сладко живется на земле, столько страданий, что «отвести душу» общением с животными вполне понятно и допустимо. Но придавать этому какое-то принципиальное значение решения моральных вопросов человеческого мира и самоспасения,– это уже нет: лицемерный уход от своего человеческого это есть просто замаскировка.

И ту пустыню, страну непуганых птиц и зверей, о которой пишет Серая Сова, невозможно сохранить путем разведения животных в заповедниках. Нет, мы понимаем «пустыню» Серой Совы как его готовность к творчеству, к созданию лучших возможных условий жизни. Разведение бобров, которое (2 нрзб.) страны непуганых птиц и зверей, есть замечательный пример частичного творчества человека. А какая цельность! Серая Сова, по существу, нашел себе «творческую пустыню» в своем писательстве, но его литература подкреплена жизненным делом: он не ушел от бобров, которым обязан во многом своей свободой, он остается благодарен своим материалам и не возвышает себя, как творца. Мало того, его оптимизм в отношении к жизни, зовущий к деланию ее, так заражает читателя, что хочется самому заняться такими же бобрами. Так вот было со мной.

Почему же у нас не может быть воспроизведен замечательный опыт Серой Совы, мало ли у нас лесов, мало ли энтузиастов из молодежи. Я стал знакомиться с нашими условиями, и вот оказалось, что и у нас, как в Канаде, раньше везде были бобры.

Это не бум-творчество (бумажное), а действительное, жизне-творчество.

Самое нехорошее в литературе, что писатель откуда-то берет себе право смотреть на жизнь как на свои материалы и пользоваться ими, то есть он делает то же самое, что и охотник за шкурами бобров: сдирает шкурку, а самое животное бросает.

Смотрел на цветы у соседей через щелку забора, и от них в душе моей начинается музыка, я весь наполнен ею, и далекие где-то звуки моторов, на фабрике, на шоссе, в воздухе и звуки радио (учат гимнастике), и переклички паровозов, и много чего-то всего такого мне сливается в один образ Медного Всадника, что это он там где-то скачет. А «я» – это душа всего, это Евгений, который пережил свой страх и свой гнев на Модного Всадника, и ему довольно смотреть на цветок через щелку забора, чтобы участвовать в том великом существенном, перед чем Медный Всадник кажется чем-то вовсе даже и не мешающим: медь и медь – там у него, а тут у нас душа. Несколько смешна только с душевной точки зрения фигурная чопорность Медного Всадника: сущности нет, одна форма, а между тем сколько гонора вздыбилось!

Медного Всадника и Евгения можно понимать, как спор между горделивой формой и смиренной материал, за счет которой эта форма создается.

Из разговора с Ц. узнал, что умер Шаляпин.

– Когда же?

– Не очень давно.

При таком легком и приятном разговоре и вдруг осечка:

– Умер!

– Так, значит, умер? Давно ли?

– Не очень давно.

– А откуда узнали, в газетах было?

– Нет, в газетах не было: кто-то сказал.

Молчание.

– Но, позвольте, о чем же мы говорили. И не можем вспомнить, о чем.

8 июля. Так написать для детей дошкольного возраста, с такой строгостью, чтобы на весу было каждое слово и в то же время взрослые читали эту книгу с таким же высоким эстетическим удовлетворением, как читают фольклор. Удастся ли это автору – я не знаю: сколько-нибудь удастся, в литературе сознательные попытки никогда не пропадают даром. Удастся немного ему, удастся немного мне, и, наконец, кто гениален, увидит и скажет: да это же путь! Тогда исчезнут все эти имена, все эти dii minores (Младшие боги; в переносном смысле – люди, занимающие второстепенное положение (лат.).) в одном большом имени, как исчезло много значительных поэтов в имени Пушкина. И тогда, может быть, придет обновление литературы с неожиданной стороны, появится нечто вроде современного фольклора, имеющее значение сказок, некогда соединявших между собой все поколения, старого и малого.

14 июля. И когда я понял себя, что я могу быть сам с собой, тогда тоже все вокруг меня стало как целое и без науки. Раньше при науке было мне, что все в отдельности и бесконечном пути и оттого утомительно, потому что вперед знаешь, что до конца никогда никто не дойдет. Теперь каждое явление, будь то появление воробья или блеск росы на траве... или... все это были черты целого, и во всякой черте оно было видно все, и было оно кругло и понятно, а не лестницей.

Разве я против знания? – нет! Я только говорю, что каждому надо иметь срок возраста жизни и права на знание.

Конечно, люди, только люди одни виноваты в безобразии мира. Иначе откуда же чудесные мгновения постижения прекрасного и откуда такая цепкость людей: одна мерзость и все-таки цепляются.

18 июля. Мои выводы – образы, и самый большой вывод, самый большой образ – это мир, как целое и смысл всех вещей в отношении к этому целому.

20 июля. Одна собака умная и великодушная с большими человеческими глазами привязывалась на тонкой веревочке и целыми месяцами дожидалась, когда хозяину захочется взять ее с собой на прогулку. Другая собачка так себе, ни ума себе еще не нажила, ни опыта, а вот сразу догадалась, в чем дело, и веревочку перекусила. Но хитрая не пересилила умную и великодушную. Та и до сих пор сидит чуть ли не на ниточке, уважая волю хозяина. Если только ей вздумается заняться своеволием, во всякое время может она перекусить свою ниточку, это в ее воле. А хитрую посадили на железную цепь и никогда – никогда! больше уже ей не сорваться.

28 июля. Обдумываю о «господстве», как об основном зле современного человечества: «господство» над людьми доходит до человека, господина всего живущего: человек – господин вселенной. В то же время сам он постепенно делается рабом им же сотворенных вещей, и они вовлекают господина Вселенной в мясорубку современной войны.

Сохранится только человек, сознающий себя частью целого (Серая Сова) – (2 нрзб.).

Я не знаю никакого решения, кроме того, которое определит мой поступок в ближайшее время.

Мы сидим и говорим попусту. Скоро я поднимусь и начну нечто делать, и первое звено этого дела, мой поступок,– он и решит все. Я не могу сейчас его предвидеть и сказать вам о нем что-нибудь, потому что я лишь ничтожная часть великого целого, определяющего в огромной степени и мой поступок.

Не то ли самое Гёте сказал, что простой человек в своем простейшем поступке всегда имеет верную цель.

30 июля. Закончил вчерне «Серую Сову» и доволен работой. Остается выправить и переписать.

31 июля. Жара продолжается.

Дивился липе, ее морщинистой коре и что она молча, без всякого ухода за собой проводила старого хозяина дома столяра Тарасова и так же молча начала служить другому. Скорей же всего она ни малейшим образом не думала о службе людям, потому что правдой своего молчания, своего послушания заслужила право быть совершенно самой по себе.

И еще я думал, что их согласованности с целым в человеке отвечает только религия, что и весь смысл возникновения бога у человека и религии состоит в необходимости согласия с миром, которым обладает непосредственно каждая тварь.

И Шекспир тоже, конечно, писал о человеке, глядя в ту сторону, где все человеческие характеры сходятся в единстве.

Вот к этому бы и жизнь свою привести и, оставив это (жизнь) за собой, перейти к единству. И если умереть с сознанием единства, преодолевающего жизнь, то это и будет достижением бессмертия. Вот бы начать этот опыт, надо еще в силах собраться, вот бы успеть заправить себя.

(Так? А между тем опыты эти уже сделаны, и на таких мощах была построена система спасения мира.)

Так вот где корни моей «экологии»!

16 августа. Язык – это явление народности, и на этом надо стоять так же твердо, как стоят индейцы, до конца...

28 сентября. Наметил написать книгу для юношества «Этажи леса» и «Мазай».

29 сентября. Вклинился вопрос, как заноза в тело, ничего другого не впускает в душу: быть войне из-за Чехии, или помирятся все, чехи с утратой, демократы с Гитлером.

Тот не страшен, кто живет своими чувствами и согласным с ними умом: это и есть человек, каким все мы должны быть. А страшен, кто обошел свои природные страсти холодным умом и огонь души своей запер в стены рассудка.

6 октября. Люди умирают не от старости, а от спелости.

10 октября. Напишу и хорошо, а когда придут и скажут: «Напишите!» – что-то полоснет по душе, и рад бы уважить, а не могу.

– Постараюсь,– отвечаю смущенно,– напишу. И он рад и, прощаясь, говорит:

– Так я передам, вы обещали, мы ждем: непременно же напишите.

И опять я не могу. Во всякой механизации есть повелительно-принудительный момент, и он-то является губителем кустарного искусства (так и гибнет «малое» дело при наступлении «большого»).

Большие дела становятся маленькими, и малые прорастают в большие.

13 октября. Все народы всего мира органически не хотят войны и боятся ее ужасно (помнят 1914 год). Люди готовы отдавать последний кусок на вооружение, чтобы охранить себя от войны (...) И там, где правительства ослабляются демократическими принципами – там летят и принципы эти как пережиток. Так что все народы, все правительства боятся войны, и этим страхом пользуется Гитлер, чтобы держать все правительства в своих руках, побеждать и забирать без пролития крови целые государства.

15 октября. Мучила Перовская, придираясь к каждому слову моего детского рассказа. Ошибка педагогов вечная... им надо, чтобы для детей было все правильно, а детям нужно неправильное.

27 октября. Есть прекрасные деревья, которые до самых морозов сохраняют листву и после морозов до снежных метелей стоят зеленые. Они чудесны. Так и люди есть, перенесли все на свете, а сами становятся до самой смерти все лучше. Есть такие люди, но только мало.

31 октября. Только одно к этому еще запомните, деточки, что жить для игры и сказки трудней и больней.

6 ноября. Жизнь желанная – это игра, все, кто может, играет, а кто не может, трудится в надежде когда-нибудь поиграть. Иные, даже вовсе потеряв надежду когда-нибудь поиграть, переносят мечту свою в будущее на «после нас», или даже совсем далеко, на тот свет.

Красота на добро и не смотрит, но люди от нее становятся добрее.

13 ноября. Нужны ценности положительные, чувства небывалые, мысли, подчиненные великому целому,– вот что должен теперь давать писатель.

Сказку делать – это не математика. Тут идешь наугад, и если не выйдет, запутаешься, то это, значит, оттого же самого, отчего запутался в лесу: взял неверный путь. Но зато если выйдешь и сказка получится, то ценится это много больше, чем вычисление в математике: тут ведь знаешь, что выйдет, а в сказке на счастье выбираешь путь.

24 ноября. Завести тетрадь «Тургенев».

Многие, с кем я говорил о Тургеневе, при общей несомненной симпатии, обязательной для культурного человека, держат про себя секретное чувство, как к писателю более легкому, чем Гоголь, Толстой, Достоевский, Лесков. И я сам часто замечал за собой, что Тургенева как-то легко забываю, тогда как Гоголя, Толстого, Достоевского все, что раз прочитал, не забыл, и когда вновь читал, то все прежнее помнил и прибавлял новое. Вследствие этого я тоже про себя относился к Тургеневу так себе, в глубине души считая его легким писателем. Мне и в голову тогда не приходило, что, может быть, не он, Тургенев, легкий, а я, как читатель, отравленный этическими сгустками нашей русской литературы, почти что религии, и я – читатель тугой и не воспринимаю красоту.

29 ноября. Были, конечно, были у меня друзья, которые тайно мне помогали, иначе как же мог бы я один победить своих врагов. Я их не знаю, этих друзей, но узнаю их в каждом хорошем человеке, которых нередко встречаю и радуюсь им.

12 декабря. Писательство есть самоуничтожение в том смысле, что как лишний человек у Тургенева: уничтожаясь, перестает быть лишним.

«Лишний человек» по существу своему и должен быть конденсатором жизни, так как сам ею не пользовался, а только желал.

Никто не догадался таким способом оправдать своего желанного лишнего человека, ни Чехов, ни Достоевский, ни Тургенев (разве только этот намек Тургенева «уничтожить, перестать быть лишним», да вот Алеша Карамазов, да «клейкие листочки» Ивана Карамазова).

Мне же удалось оправдать лишнего человека своей биографией: это я нашел себе такой выход сам и сам его описал. Мое писательство и есть выход и оправдание лишнего человека, то есть превращение лишнего в личность.

Каждый человек должен в той или другой степени в жизни почувствовать себя лишним, и каждый этого лишнего должен в себе уничтожить и, уничтожая лишнего, сделаться личностью.

24 декабря. Прочитал «Историю одной вражды» (Достоевского с Тургеневым).

Жизнь в своей прекрасной сущности, как она выразилась у Тургенева в «Записках охотника», преломляется в душе Достоевского, как «клейкие листики» Ивана Карамазова. Счастливый человек, кто может обнимать жизнь, как обнял ее Тургенев в «Записках охотника». И бесконечно несчастлив, кому жизнь остается лишь в клейких листиках грядущей весны.

28 декабря. История вражды Тургенева и Достоевского философски – это от смешения понятий: Тургенев под цивилизацией разумел «культуру» и «Европу» (немцы) – это у него значило – культура, и в России ненавистно ему было то, что против культуры. А Достоевский ненавидел «цивилизацию.) и противопоставлял ей русскую совесть народа подобно как Серая Сова отстаивает от цивилизации индейцев.

Эти мгновенья гармонии, когда является ко всему вокруг чувство родственного внимания,– сколько раз я пытался найти секрет (или метод) к постоянству этого чувства: чтобы когда захотелось – так чтобы и показывалось все в этой перспективе родственного внимания. И вот оказывается теперь, что эти моменты гармонии есть вершины длительных процессов борьбы, происходящих в душе моей...

Рядом с этим «открытием» является мысль о чудовищной медленности во мне процесса самосознания: решение поставленных вопросов у меня, бывает, растягивается лет на 30!

31 декабря. Иной человек длительностью жизни своей разрешает какую-нибудь коренную мысль, иному (например, Лермонтову) дано выпить всю сладость сознания в короткие дни. Я беру долготой своих дней.

Желание, загаданное мною, было одно: дожить до Нового года и всем опять встретиться. При сложившихся внешних и внутренних обстоятельствах это простое желание – пережить год – значит очень много!

5 февраля мне будет 66 лет. Вот получается теперь так, что грусти о коротком остатке жизни не может быть: год один и то кажется так долго!

В старости жизнь упрощается до формулы: «Хоть денек, да мой!»