ПОЖАРНЫЙ ПЁС БОБКА

Костромские пожарные команды. Фото нач. XX в.

Памяти Леонида Андреевича Колгушкина,
Автора книги «Костромская старина»

Кони не спят ночами.
Дремлют пожарные кони,
в стойлах переминаясь
и поводя ушами:
не ударят ли в колокол
на каланче пожарной?

Зорко следи, пожарник,
все ли темно в округе.
Прислушивайся, пожарник,
все ли в округе тихо.
Спи, мой город, спокойно
под одеялом ночи.
Спи, деревянный город,
спи, Кострома родная…

Эй, гляди-ка, пожарник:
видишь? — вот там, над крышами
чуть посветлело, и красным
дерево озарилось…
Вспыхнуло ярко! Видишь? –
звездочками золотыми
искры вырвались в небо
как воробьиная стая…

Колокол бьет тревогу!
С факелами, с бубенцами
по мостовой грохочет
пожарная колесница!
Мчится другая, третья –
просыпается город.

Люди бегут на помощь.
с ведрами, топорами.
Люди кричат спросонок…
Всех впереди несется
с гулким и хриплым лаем
БОБКА – огромный, рыжий
пес — бессменный пожарник.

Вот и первая тройка
лихо во двор влетает:
красная бочка, помпа
и команда пожарных ?
все в сверкающих шлемах,
будто в древних шеломах,
в грубых пожарных робах,
будто в стальных кольчугах!
Кони, телеги, лица —
розовы от пожара.
В дело, ребята, в дело
шланги, багры, лопаты…

Только… Чудится, что ли? —
в криках, в треске пожара –
будто бы плач ребенка –
там, за дымным проемом,
за распахнутой дверью…
Неужели забыли
люди, выкинув вещи,
вытащить и младенца??
Батька ли, матка — где вы???
Надрывается, плачет,
задыхаясь, ребенок…

Бобка работу знает.
В дым, уже красноватый,
Бобка, водой облитый
словно в воду ныряет.
И на одну секунду
в страхе всё замирает.
Слышен лишь треск пожара,
да и тот — будто тише
и младенца не слышно…
Господи, помоги нам!

И Господь помогает:
появляется Бобка.
Шкура его дымится.
Бобка тащит младенца,
за спину перекинув –
тащит то ли за ножку,
то ли за рубашонку.
(След зубов на ножонке
навсегда остается –
остается НА ПАМЯТЬ…)
Жив ли мальчишка? Нет ли –
но к груди прижимает –
не оторвать насильно –
обгоревшую куклу.

Криком кричит мамаша
от ужаса и от счастья.
Ох, непутевая баба,
где же ты пропадала?
Воет и причитает,
обливая слезами
еле живого Бобку.
В нос и в глаза целует –
и пожилой пожарник
трет глаза отвернувшись.
Бобкина мокрая морда
выражает смущенье.
Бобке от слез щекотно.
Все его хвалят, гладят –
этого пёс не любит –
фыркает и убегает.

…Бобка любит во время,
свободное от пожаров,
с детворою возиться.
Окружен малышами,
их на спине катает
по двое-трое сразу –
ух какая собака!
Разбежится и скинет
всех на песок, на травку
или в сугроб повалит.
Куча мала? Хохочут.
Куча мала! Всем любо –
и пожарной команде,
и прохожим случайным.

Этот скверик зеленый –
на углу Пастуховской
и крутой Воскресенской
(Подлипаевой ныне.
Впрочем, чужое имя
улицы носят недолго).
Обрывается круто
здесь городское плато.
Сквер и пожарка — будто
У ГОРОДА НА ЛАДОНИ.
Так на старых иконах
церковку-невеличку,
нам даруя, Святитель
протягивает в ладонях.

Посередине сквера
мы и поставим памятник
мальчику и собаке.
Мальчик, СПАСИТЕЛЬ КУКЛЫ,
с меткой зубов на ножке
там, в позапрошлом веке,
вырос благополучно,
Стал и отцом и дедом…
Долго в семье хранилось
родовое преданье
о чудесном спасении.

Сказало же в Писании:
ДА СПАСЕТСЯ — СПАСИТЕЛЬ
И ДА СГИНЕТ — ГУБИТЕЛЬ.
Много с годами рухнет
памятников поспешных,
идолов, возведенных
в слепоте иль гордыне,
или в рабском покорстве.

Памятники иные
будут стоять вовеки.

В бронзе или в граните:
Бобка, ребенок, кукла.
На постаменте напишем
имена меценатов
(если они не против)
буквами золотыми.
Всем спасибо! Спасибо
и богатым и бедным!
Эту нищую мелочь,
что дороже мильонов,
мы заложим в фундамент.
Как тушили ВСЕМ МИРОМ
городские пожары,
помогали ВСЕМ МИРОМ
погорельцам несчастным,
так ВСЕМ МИРОМ на Бобку
деньги мы собирали…

На зеленой ладони –
памятник и скамейка.
Здесь помедли, прохожий,
ибо МЕСТО СВЯТОЕ
ГОРОД ЗДЕСЬ ОБРЕТАЕТ –
это редко бывает…
Ты согласен, прохожий?
Посреди пустосвятов –
этот пес бессловесный.
Скольких спас он — кто знает?
А погиб он прекрасно,
как и жил, — на пожаре.

Здесь помедли прохожий
да присядь на скамейку:
ты обязан, быть может,
СВОЕЙ ЖИЗНЬЮ БЕСЦЕННОЙ –
этой рыжей дворняге.
Ты подумай о многом,
ты подумай о ЖЕРТВЕ…
О себе… О России,
что спасала Европу –
не однажды, мой милый!
Ты подумай, прохожий,
О СПАСЕННЫХ ТОБОЮ –
это счастье бывало?
О ПОГУБЛЕННЫХ — если
этот ужас изведал…

И спасибо ты скажешь
всем, кто к делу благому
был причастен. Кто помнит
дорогие преданья,
в ком живет и хранится
БЛАГОДАРНАЯ ПАМЯТЬ.

Костромские пожарники. Фото нач. XX в.

Кострома Оглохла

5-го в 5 утра родилась девочка. Безымянная. В красном родильном доме, где я родился 73 года назад.
Самое большое впечатление: еле заметный сквозь отсветы окна на 4-ом этаже сверточек на руках у Вики. Похожий на завернутый в тигровую шкурку кабачок — дар викиной тетки. Но весит 2.800 — кажется, так. Я весил 4.500 — ну и что? Куда все девалось? Деградация мною была замечена в 14-летнем возрасте. В 7 классе. «Что-то я поглупел» — четкое ощущенье.
Так чего вы от меня хотите сегодня?
Ничего не хотят.
Конкретно: это кому, как не мне отвечать за самую тонкую ниточку грузинско-русской дружбы? Духовности? Ибо мы, переводчики, мы, душеприказчики, мы, «почтовые лошади просвещения», ниточку эту берегли и на этой струнке играли как Паганини. Мою ответственность – хотите? Не хотят. Какая струна соединяет двух президентов, двух военных министров? Ах, совсем другая, и совсем другую ноту она дает, когда ее теребят и вот-вот разорвут!
Пишу Киму Смирнову: закажите мне статью о том, что я знаю СЕРДЕЧНЕЕ ВСЕХ, ОТВЕТСТВЕННЕЕ МНОГИХ в области дружества и братства грузина имярек и россиянина имярек. В грузинской щебнистой земле лежит Отар Челидзе — мой БРАТ. Лежит Нодар Тархнишвили — мой БРAT.
Что значило для жизни мое занятие переводами из груз. поэзии, знал Игорь Дедков, о них писавший в «Сев. правде». Теперь она и другие газеты заняты, в основном, материями срамными. Игорь заметил: сначала Леонович читает переводы — потом стихи. (Будто знал: чистоган сметет это занятье, это СВЯТОЕ ДЕЛО. Умные армяне имеют ДЕНЬ ПЕРЕВОДЧИКА — великий нац. праздник, куда я, так мало сделавший для них, имел честь быть дважды приглашенным).
Но, и то сказать, когда я слышу риторическое и пошлейшее «кому это надо?» — обычно чувствую и отвечаю: мне. И пошли вы все — в толпу! Если не сказать проще.
Наш глава усугубляет МОЮ ВИНУ перед колонией — мы ж были и остаемся метрополией — вину историческую, с которой я приехал в Грузию в 1969 году. Сегодня он сравнивает Саакашвили с Берией и нарывается на ответ весьма нелестный. 1969. А в 1989-м было побоище на просп. Руставели. А в 1979, кажется, — этот Кащей Суслов — ему сегодня цветы, неувядаемые! — под мемориальную доску на Б. Бронной — покушался на ДЭДА ЭНА — материнскую речь, которую предписывал заменить кремлевской ЭНА. Спасибо Брежневу и спасибо Эдику — сумели предотвратить кровопролития, самосожжения. (Можно и не улыбаться: в тот день я занимался, в своем роде, тем же самым — писал статью, послесловие к книжечке ВОЛЬНЫХ переводов из Галактиона). В № I нашего «Коростеля» — грузинская подборка Вовы Саришвили. Блеск! Посильнее будет остальных. Этого мальчика я заметил и отличил давно. Теперь он, кажется, профессор филологии — на хрен ты нужен, Вова со своей русской филологией стране Саакашвили? Профессорство не помешало, как ни странно, стихотворству. Интересный случай.
Надо бы сказать Саше Эбаноидзе: напечатайте Вову. Сейчас их, бедных, ПРОВАЛИВАЮТ еще глубже, чем провалили. Печатать надо и других, менее талантливых, но все равно надо. Пусть подышат через соломинку, а то ведь совсем задохнутся. Спасибо Элке (Элке под 90), мне эту соломинку передавшей. «В сторону», как в пьесе: Элочка! Такими как ты, я еще жив. Твоим пониманием — утешен. В твоем с Петей доме — я как в родном. Можно нам поставить рекорд Гиннеса: сколько суток эти двое-трое могут говорить о поэзии и обо всем, ОХВАЧЕННОМ ЕЮ? Много и без сна. (безо сна, как говорят в костр. деревне) Семь? До упаду — как та крыса, жмущая лапкой на «центр наслажденья» и умирающая от истощенья рядом с куском мяса.
Поэзия спасала лагерников. «Как слово наше отзовется…» Кострома оглохла. Никак не отзывается, хотя СЛОВО так обогатилось ОТЗЫВАМИ за прошлый проклятый век! И за этот постыдный. Чавканье и рыганье глушат его надежнее тюремных стен. А я что-то оглох и оравнодушнел к московскому лауреатнику*. (Тут «мои проблемы», конечно, мое незнание и нежелание знать. Но и не только мои. Вот хочется мне ВСЕ узнать и ВСЕ прочесть и пережить, что написал, что пережил человек и поэт подлинный — Леонид Попов, умерший в Вохме…)